Любителям ковыряться в чужом национальном происхождении посвящается
Случайно наткнулся на очередное шоу, из тех, которыми без чувства меры и вкуса отравляет зрителей государственное российское телевидение. Все они на одно лицо, даже участники одни и те же, меняются только названия. То, что по неясной причине удержало палец от нажатия следующей кнопки на пульте, называлось «Универсальный артист».
Собственно говоря, причина была — «Хава нагила»…
«Лариса, — спрашивает ведущая шоу, — откуда это у тебя? Откуда такое проникновение в еврейскую душу?»—»А ты не знаешь?»— Долина покусывает губы, нервно бросает взгляды куда-то вверх. «Я-то знаю, — ведущая загадочно улыбается, — но надо, чтобы знали все». — «Да, я еврейка. Моя настоящая фамилия Кудельман…»
Зал взрывается аплодисментами…
«А Долина откуда?» — «Это фамилия матери. Кстати, тоже еврейская… Когда начинала карьеру, мне посоветовали сменить фамилию…»
Зал взрывается аплодисментами.
К допросу присоединяется кто-то из жюри.
«А вот Кобзон не менял». — «Кобзон — это нечто звонкое, подходит певцу. А Кудельман звучит некрасиво…»
Зал взрывается аплодисментами.
И вот уже чуть ли не все жюри откровенничает о своих еврейских корнях. Особенно яро — Надежда Бабкина. В конце концов все узнают, что происхождением она якобы из некоего еврейского казачества, а сейчас еще теснее общается с тетками… Забыл, какие она называла имена. Что-то вроде Сары и Цили. Живут в Донецке. Последнее произносится с таким нажимом, что невольно тети Сара и Циля представляются спасительницами «русского мира». Конечно, во главе еврейского казачества…
Зал взрывается аплодисментами.
Но память жаждет тишины.
…Она была очень тяжелой, та тишина, в которой прозвучало однажды: «К тому же фамилия не совсем красивая, неблагозвучная…»
Это был последний аргумент, которым отец и мать, пряча взгляды, дожимали меня, чтобы я согласился изменить папину фамилию Пинхасик на мамину.
Шел 1957 год, подходило время получать паспорт.
Никто из родителей, конечно, не объяснял мне, что страну захлестывает волна антисемитизма, что под угрозой дальнейшая учеба, карьера, невнятная впереди жизнь… Оба были коммунистами, искренне верили в интернационал, в мировое братство трудящихся. «За слово «жид» до войны в тюрьму сажали!» — воскликнула мать, когда еще маленьким я пожаловался ей на услышанное впервые оскорбление. И я долго еще представлял себе, как хорошо было до войны…
Коллизия, возникшая накануне получения паспорта, касалась 5-го пункта. Т.е. евреем записаться мне или белорусом. «Ну что в тебе еврейского?» — спрашивала мать. Отец молча кивал головой. По правде говоря, его еврейство связывалось в моем сознании только с бабушкой Гитой и с долгими, полушепотом, где-нибудь в уголке, непонятными их разговорами на идише.
Нет, не только. Еще с маминым словечком, которое иногда вырывалось у нее с укором, когда она была по какой-то причине отцом недовольна: «немига!»
Нет, не только с укором. Случалось, и в шутку…
Укор — укором, шутки — шутками, но вера в интернационал была нерушима. Пожалуй, благодаря тому интернационалу и воспылала между ними любовь. Ибо представить себе, чтобы до триумфа интернационала нашли друг друга деревенская белоруска и еврей с нищей минской Немиги, невозможно. Невозможным, соответственно, было бы и мое появление на свет.
О, какая это была любовь! Через какие только испытания не пришлось ей пройти!
Через совместную работу в газете; через освободительный поход в Западную Беларусь; через библейский исход беременной матери из Минска в июне 41-го; через долгое неведение, кто где и жив ли; через рождение сына; через гибель одних лучших друзей и предательство других; через коварный на отца донос и угрозу ареста; через счастливое — живой! — возвращение с войны…
Тайком от родителей я читал упрятанные в письменном столе их письма с войны и на войну, почти триста писем. И уже даже детским умом понимал, что спасались они от ужасов войны только любовью.
И маленьким Пинхасиком. А тут — на тебе: «Немига…»
Видимо, из-за той «немиги» мне было особенно жаль отца.
Из-за той еврейской Немиги, где он и вправду родился; из-за той Немиги, где его отец, мой дед Соломон, рабочий скотобойни, умер от чахотки, когда отцу было два месяца; из-за той Немиги, где бабушка Гита, работая уборщицей, в одиночку сумела поставить на ноги четверых детей, а теперь лежит в полумраке сырого подвала, у старшей дочери, и слушает, как играет на скрипке внук Мулик…
«Нет, я останусь Пинхасиком! И буду писаться евреем!» - почему-то вызывающе объявил я. Мать сидит, обхватив руками голову, будто удерживая на лице черную тучу. «Давид, скажи ему…» —
«Я запрещаю! — дрожащим голосом произносит папа. — Нет, я прошу тебя, сынок…» С ужасом смотрю, как на его глаза наворачиваются слезы…
Я не знаю еще, что в 37-м расстрелян Лазарь Пинхасик, старший брат отца.
Я не знаю еще, почему несколько лет тому назад с такой настороженностью перешептывались родители за стеной — слышно было только что-то про космополитов и Биробиджан.
Я не знаю еще, что Михоэлс был убит, а не случайно попал под машину…
Да, я ничего еще не знаю. Ничего из того, о чем знают они.
Но молчат…
Хотя знают, что я уже обо всем знаю.
Но молчат…
Всю жизнь об этом молчат. До ухода в вечную тишину.
Сергей Ваганов с мамой.
Первая с начала войны встреча. Фото из архива Сергея Ваганова.
Мой папка, 1944 год. Из архива Сергея Ваганова.
