«Дорогая сестра, я пишу тебе письмо
Чтобы сказать тебе, что все нормально у нас
Только дождь поливает не день и не два
Но это как всегда…»
Кася Камоцкая, группа «Новое небо»,
из песни «Письмо к сестре»
Видимо, чувство недосказанности мучает всех, чьи близкие были выхвачены из жизни так же внезапно и насильственно. Недосказанности и вины — за то, что столько недосказано.
Я пишу тебе впервые за 10 лет, сознавая, что такое допустимо лишь единожды.
В том октябре 2004-го следователь спросил, когда мы последний раз с тобой виделись. И я вспомнила, что это было около шести месяцев назад.
Мы редко встречались и редко общались по телефону. Безусловно, друзья знали о тебе гораздо больше, чем двоюродная сестра, и могли бы написать куда лучше — с учетом того, с какими звездами журналистики ты дружила. Но, впрочем, это мое письмо и мои воспоминания…
…Помню, когда мне было лет 10, я у тебя в гостях под шумок навела в твоем шкафу с бумагами порядок, а потом строго пожурила за переполох. Это тебя почему очень расстрогало…
Возможно, из-за разницы в возрасте, в 14 лет, я всегда ощущала определенный барьер в наших отношениях. Да, именно я… До сих пор не понимаю, зачем тебе было носиться со мной, советской пионеркой, которая ошеломленно хлопала глазами, наблюдая бурлящую богемную жизнь в «телевизионном» барчике на Макаенка, 9? Зачем было приглашать на свои дни рождения, где я всегда чувствовала себя неловко среди острых на язык журналюг, чувствуя полную неспособность поучаствовать в разговорах или хотя бы метко пошутить?
Впрочем, не этот «комплекс комплексов» в итоге привел меня в ту самую профессию?:)
Сегодня мне кажется, что тебе не хватало младшей сестры или брата. По себе знаю, как приятно показывать младшему брату «взрослую жизнь», в которой ты уже якобы страшно крутой и опытный…
…Но почему мы никогда не разговаривали о музыке? О твоих и моих Pink Floyd, Led Zeppelin, Leonard Kohen?
Да и среди белорусских музыкантов, как выяснилось, у нас была уйма общих знакомых. Почему мы не съездили вместе на «Басовище», о котором ты писала для «Солидарности»? Почему не были вместе на концертах Куллинковича, с которым у тебя вышло такое филигранное интервью?
Ты иногда спрашивала меня: «Ну что, читала мою статью…?» А я, вынырнув из рабочего «мыла», обычно отвечала — мол, еще не успела, но завтра — обязательно…
Сегодня, когда мне уже почти столько же, сколько тебе, я листаю книгу твоих статей и чувствую каждое слово.
Мы будто бы беседуем, а иногда даже вместе смеемся. «Вечером я мечтательно сказала сыну: — Сегодня я летала над городом! — На метле? — спросил наглый подросток…»
А потом я плачу.
…Кстати, чем ты подкармливала свою алоказию? Один хилый росток никак не хочет выпускать новых листочков. Ты говорила, что с домашними цветами «разговариваешь», поэтому они у тебя так пышно растут… Росли.
И, слушай, ты не против, что тетя Дина понемногу отдает мне все твои серьги и кулоны? Говорит — «хочу, чтобы они были у тебя». Вот недавно мне перешел комплект из черненого серебра, который ты привезла из Ирака… Они всегда мне нравились, и мне в них комфортно. Просто на всякий случай спрашиваю.
Ты мне почти никогда не снишься. За 10 лет — может, два раза. Сны были неяркие и оставляли после себя ощущение легкой скорби: ты была в них молчаливой и печальной. Никаких «сигналов» или хотя бы намеков на то, кто стоял в то утро 20 октября за твоими дверями.
Впрочем, я не верю в послания с того света — видимо, поэтому и не получаю их.
Зато я почему-то уверена — ты знаешь, как обстоят дела здесь, у нас. И даже у тех, о ком мы сами ничего не знаем.
Ты знаешь, что твои мама и отчим живы. А летом, пока дачный сезон, цветы-сад-огород, то даже и счастливы бывают.
Правда, с приближением осени жизнь ежегодно превращается в тоскливое ожидание «даты»: когда неизбежно начнут звонить журналисты и по десятому разу, хотя и непреднамеренно, выворачивать душу.
Мне и самой приходится балансировать на этой грани между «семейной трагедией» и «громким делом» национального масштаба. Не напомнить — нельзя, напоминать — значит причинять боль себе и близким.
«Я всегда боялась, что у Ники обнаружат какое-нибудь плохое заболевание, — призналась мне как-то тетя Дина. — Но чтобы так…»
Кто из родителей когда-нибудь допускал мысль, что его дети уйдут из жизни раньше их? Кто допускал, что после этого возможно выжить?
Мое рабочее место — почти напротив твоего портрета. Знаю, тебе совсем не понравилось бы, что твое фото висит на стене в общественном месте. Но оно там должно быть, как и портрет Димы Завадского. «Когда я впервые его увидела, подумала: какой красивый мальчик!», — сказала ты мне, когда Димы уже не стало. Теперь ваши портреты рядом. О них спрашивают люди, которые заходят к нам в офис. Изменит ли это что-либо когда-либо? Неизвестно. Но если их там не будет, точно ничего не изменится. Никогда.
Я часто думаю — если бы кто-нибудь заранее предсказал наперед, что будет с нашими знакомыми или родственниками, то либо не поверила бы, либо не захотела бы жить дальше. А вот так, потихоньку-потихоньку, как-то живется…
«Но выбрало нас болото…»
20-го мы снова поедем на кладбище в Колодищи. И снова будем стоять над твоим крестом и не знать, что говорить кроме того, что «справедливость когда-нибудь придет».
Следствие по-прежнему приостановлено, и «выбить искру» из этого дела, чтобы журналистам было по крайней мере о чем написать, не представляется возможным. Видимо, на то и рассчитано.
За что же держаться? Я сейчас даже не о журналистике, а о жизни. Думаю, ответ — в твоих же статьям. Любить людей. По крайней мере, стараться. Да?
Возможно, все это обыкновенное слабацкае хныканье, и мы так же по полгода не виделись бы, так же редко разговаривали бы по телефону, если бы ты была жива?
А может, наоборот — состарившись, начали бы ловить кайф от совместных посиделок за вкусным кофе, обсуждения общих знакомых, перемывания костей нашим невесткам, обмена рецептами?
Вот чего нас лишили в тот день — выбора.
…Не прощаюсь с тобой, потому что мы все равно когда-нибудь увидимся. Писать больше не буду, поскольку такие вещи возможны лишь единожды. Но мне и правда полегчало. Спасибо тебе.
