В последние месяцы его жизни мы встречались почти ежедневно. Или переговаривались, если встретиться не удавалось, по телефону.
Он позвонил, когда его перевели из минской больницы в «раковый корпус». В Боровляны, где, несмотря на все успокоительные доводы врачей («Здесь лучше диагностика, мы только посмотреть, качественные анализы сделать»), он все понял.
— Вот лежу, жизнь перебираю, — сказал он на мое привычное «як пачуваешся?» — Что сделал так, а что не так, что написал и что уже не напишу, где побывал, а где уже не буду… — И, должно быть, чтобы не слишком скучными были эти переборы завешил: — Что выпивал и чего уже не выпью…
— Трудно представить себе что-то такое, чего бы ты не выпивал… — не придумал я лучшей, чтобы поддержать его, шутки, и он принял эту шутку, сказав, что ранее и сам так считал, но сегодня вспомнил, что напиток такой есть: текила.
— Тогда жди… — сказал я, одеваясь, и через полтора часа был в Боровлянах. Но пока я ехал, ему стало плохо, его положили в палату реанимации, куда меня с текилой не пустили.
Пришел я к Геннадию Буравкину с той самой бутылкой текилы уже тогда, когда его привезли домой. Было начало весны, и для того, чтобы доделать недоделанное, дописать недописанное и выпить невыпитае, оставалась у него меньше трех месяцев.
Он был слаб. Жена помогла ему сесть в кровати. На мой вопрос про текилу сказала: «Сейчас уже все можно. Да и если бы нельзя было, все равно он сделает так, как вы уже договорились».
Нарезала и принесла лимон, соль, рюмки. Я налил. Он насыпал щепотку соли на левую ладонь, лизнул… Торжественно, почти ритуально выпил… Зажмурился, закусил ломтиком лимона… Смакуя, помолчал, пошевелил, слизывая остатки вкуса, губами, открыл глаза и сказал: «Ожидал большего…»
Эти два слова на пороге смерти показались мне глубокой-глубокой метафорой.
Все мы ждем большего. От всех и всего. От родителей, любимых, друзей, жизни…
От Бога.
КАЛЫХАНКА
Памяці Генадзя Бураўкіна
Па маёй ці тваёй,
не па нечай – па нашай віне
Беларусь, як чужая, у крэўнай сваёй старане.
І калі памірае праз роспач і скруху паэт,
Ён не той пакідае, у якім нарадзіўся, сусвет.
Той сусвет быў Айчынай. Калыскай ягонаю быў.
Ён паэта люляў, малаком белай мовы паіў,
Баіў байкі яму –
Там у кожным паэтавым сне
Бай хадзіў па сцяне
У чырвонам сваім каптане…
Баю-бай, баю-бай. Спяць, раскінуўшы рукі, сыны.
Сняцца некаму рускія, некаму польскія сны.
А каму беларускія – той прачынаецца ў снах
І крычыць! І не чуе! Не бачыць! Бо прывід! Бо жах!
Спіце, воі. Мужчыны. Далёка яшчэ да відна.
Вы праспалі Айчыну! І ў снах беларускіх яна
Не Пагоняй ляціць, а ваўчыцай на бруху паўзе
І сама сабе лапу, каб вырвацца з пасткі, грызе.
Баю-бай, баю-бай. Спіце, дзеткі, бяспамятным сном.
Маладыя ваўкі! Піце матчыну кроў з малаком!..
Даганяйце па следзе, што ў кожным паэтавым сне
Чырванее на лёсе,
на лёне,
на белым, як смерць, палатне…
