Андрусь Горват, фото Сергея Гудилина
Весь мир озлобился на мусульман. Я читаю, что о них пишут по ту сторону МКАДа (в Минске), и вспоминаю своего работника Мрата.
Он свалился на меня неожиданно. Я, как узнал, что мой работник — мусульманин, заимел проблему — чем его кормить. Все мои запасы сала на такой случай стали никчемными сувенирами. Я поставил на плиту картошку и побежал в магазин, чтобы найти что-нибудь более подходящее для сына пустыни. Мы с продавщицей произвели полную ревизию всех полок, но найти что-либо без свинины с картошкой оказалось тяжелой задачей.
— Ай, бери колбасу, скажешь, что из говядины. Разве он читать умеет?
— А кто его знает.
Купил кильку в томатном соусе. Килька аж трещала у Мрата за щеками. Если к вам приедут мусульмане, не сомневайтесь — берите кильку в томатном соусе.
Мрат поинтересовался, как часто белорусы едят говядину. Я обрадовался, что разговор пойдет о национальных кухнях. А он, оказывается, думал, как это купить быка, зарезать его в лесу (почему-то именно в лесу) и продать мясо. У Мрата не было большого холодильника, чтобы хранить мясо долго, поэтому его и заботило, едят ли белорусы говядину.
А первым, что спросил у Мрата я, что особенно интересовало меня, было:
— Мрат, а в Туркменистане мухи есть?
Мухи в Туркменистане есть и не меньше, чем в моем Прудке.
Наши разговоры происходили по-русски. По-белорусски он знал только: «асцярожна, дзверы зачыняюцца», «наступны прыпынак» и, почему-то, «цыбуля»». Даже слово «дзякуй» для него было новым. А «бульба» по-туркменски — «картошка», что меня даже разозлило.
Вместе со своими друзьями-однокурскниками все четыре года Мрат прожил в коконе, настоящего белорусской жизни он так и не видел. В Прудке он впервые оказался в белорусской деревне, впервые ел кабачки. От меня он узнал, что в сметану можно добавлять сахар, чтобы макать туда оладьи. Никогда не видел глину. Его, кроме того, удивило, что можно так расточительно использовать древесину: на его родине она очень дорогая.
Мрата совершенно не интересовали ни белорусская душа, ни белорусская культура, ни национальное «змаганне з гараваннем». Он вовсе не пытался ощутить мелодику страны, в которой провел несколько лет.
Бывали такие вопросы, которые вводили меня в ступор. Например, кому принадлежат ягоды в лесу. Я ответил, что все ягоды в лесу принадлежат Марусе Зайчиковой. Кто такая Маруся Зайчикова, он не переспрашивал, так как, наверное, подумал, что любой образованный человек должен это знать, и не хотел показаться невеждой.
Весь интерес к Беларуси ограничился непродолжительной прогулкой Мрата к коровнику. Увидеть лес и деревню ему было не интересно. В коровнике, кроме бычков, Мрат с любопытством поглядывал на гнездо аиста. Во мне теплилась надежда, что к аистам у Мрата исключительно этнографический интерес. Но какой, собственно, у него был интерес, я лучше рассказывать не буду.
Больше всего Мрата беспокоили события в Туркменистане. Он получает образование в Беларуси, поскольку на родине получить его почти невероятно по причине коррупции. Коррупция — то явление, которое мучило Мрата больше всего. Я спросил, довольны ли таким положением туркмены и не намерены ли что-то менять. Привел в пример Украину и украинцев. На это Мрат ответил, что задал такой же вопрос к отцу в телефонном разговоре. Отец сказал такую туркменскую мудрость: «Сын мой, все люди делятся на хороших, плохих и полицию. Кто победит, зависит от того, чью сторону занимает полиция».
Первые два дня я ощущал стыд. Мне было стыдно, что человек приехал издалека и вынужден батрачить на прудковского маргинала-тунеядца. Что наши отношения имели иерархию «хозяин-работник».
Но работник из него был никакой.
— Мрат, сядь, отдохни, — говорю ему.
Мрат в ту же секунду все бросал и говорил мне свое философское:
— Хорошо.
Эхо моих слов не успевало раствориться в воздухе, а он уже сидел на пне и отдыхал. Не способен был Мрат работать и получать от этого наслаждение. Как, например, толоковцы-белорусы, которые помогали мне в прошлом году.
— Слезай с крыши, — кричу им. — Обед уже стынет.
— Некогда обедать, — отвечают. — Самый кайф работать сейчас. — Иди, — говорят. — Не дури нам голову со своими обедами.
Как-то лежал Мрат на моем топчане на веранде, мягкой рукой лениво мух отгонял. А я тем временем, соответственно, батрачил. Что-то пошло не так — подумалось тогда.
Даже в том, где мы спали, была нарушена всякая логика иерархии. Я спал во дворе на советском диванчике. А он — в большой комнате с четырьмя окнами и иконой Богородицы на стене. Присутствие христианской Богоматери его не смущало — Мрат даже прикоснулся к ней и не сгорел синим пламенем, как мне представлялось накануне.
Где-то на третий день Мрат стал меня раздражать.
Особенно раздражало то, как он утром высмаркивался во дворе. Это был длительный громкий процесс, который было слышно от озера Кривуля до автюковского кладбища.
Но, по правде, если бы так высмаркивался Вася, я бы посмеялся. В высмаркивании Мрата больше всего раздражало, что он сморкается чужим носом. Мая толерантность куда-то исчезла, вместо нее я почувствовал уверенность, что сморкаться на полесской земле имеет право только полешук.
Винить Мрата в том, что он «понаехал» и не интегрировался в белорусское общество, я не мог, потому что он с самого начала у него и не было такого намерения — жить в Беларуси до конца жизни. Он приехал сюда учиться, чтобы потом вернуться в свою страну и работать там учителем.
Но я осознал, что не хотел бы, чтобы Мрат поселился рядом в Прудке. Более года назад я приехал сюда, чтобы быть дома. А дом — это не только дедовский дом и земля, на которой жили предки на протяжении нескольких столетий. Дом — еще и те люди, что рядом. Я этих людей понимаю. Я знаю их нравы и приемы. Я знаю ту материальную и духовную культуру, в которой они сварились. Я сам этой культуре принадлежу. А Мрата я не знаю. Я хочу узнавать о нем по фильмам и книгам, в путешествиях. Но чтобы потом была возможность возвращаться домой, где Мрата нет. Где есть баба Наташа и Маруся Зайчикова.
Но все равно, если вдруг (тьфу-тьфу-тьфу) на Туркменистан будут падать бомбы и Мрат придет ко мне, скажет:
— А помнишь, я батрачил на тебя, а ты раздражался, когда я высмаркивался во дворе туркменским носом на полесскую землю?
— Ну, — отвечу я.
— Теперь мне негде жить.
Если вдруг так случится, я открою ему свою дверь и побегу в магазин за килькой в томатном соусе. Потому что, мне так кажется, над национальными, над религиозными ценностями есть ценности человеческие.
