Переводчик Ян Максимюк в своем эссе ставил Ивана Пташникова вровень с самыми значительными западноевропейскими прозаиками ХХ века. «Наша Нива» попросила объяснить, почему.
«Моя заинтересованность белорусской художественной литературой началось в студенческие годы в Варшаве на исходе 1970-х как раз с прозы Ивана Пташникова. Конкретно — с его повести «Лонва», которую я читал на летних каникулах на нашем хуторе.
Повесть о деревушке Лонва, затерянной где-то в лесах Минщины, я воспринимал прежде всего как повесть о своем мире, который окружал меня от детства на деревенском Подляшье. Пташников писал с неимоверным чувством оттенков деревенского мира, как в окружающей природе, так и в психологии героев. Было в этом писательском ощущении нечто глубинное, что-то настолько истинное и неподдельное, что оно превышало временные и пространственные — видимо, и культурные также — границы.
Невольно, читая Пташникова, я думал о ранней прозе Кнута Гамсуна, о «Сто годах одиночества» Маркеса… У Пташникова, как у Гамсуна и Маркеса, есть свой самодостаточный мир, который не спутаешь ни с каким другим…
Потом, разумеется, были другие вещи Пташникова, которые в Польше 1980-х не так легко было найти. Я читал журнальные версии «Мстижей», «Найдорфа», «Олимпиады», и в каждой из этих книг находил частичку своего мира или, лучше сказать, своего ощущения мира…
Для меня Иван Пташников — последний классик белорусской прозы, последний мастер слова из поколения «сено на асфальте», которое жило в городском пейзаже, но в видело во свой сладко-ядовитый сон о деревне».
