В 42-м за этот год выпуске немецкого журнала «Der Spiegel» («Зеркало»; от 15.10.2016) опубликована третья часть немецко-иранского журналиста Навида Кермани. Он путешествует по Европе — «меняющемуся континенту» — и два дня (12-й и 13-й дни путешествия, которое началось в Кельне) провел в Беларуси. Эти заметки полезно прочитать не только как пример внешнего восприятия нашей страны (иногда уже и этим приходится довольствоваться), но и как попытку выйти за рамки расхожих штампов и клише, которые закрепились за Беларусью.
Кермани метко и остроумно отразил в статье традицию и современность в белорусской культуре, ее потенциал как «resistant culture».
Cool this Lithuania
Статья называется «Муравьи Минска», хотя действие первых двух ее разделов — «Десятый» и «Одиннадцатый день» — разворачивается еще в Вильнюсе. Уже по ним можно было увидеть, что путешествует по Восточной Европе житель Западной Европы. Так, посетив выставку о «балтийском пути» — известной акции, приуроченной к 50-й годовщине пакта Молотова-Риббентропа, в которой приняло участие 2 миллиона человек, — он замечает: «На западе континента уже почти забыто, с каким мужеством, с какой самоотверженностью и самопожертвованием сражались на Востоке за принадлежность к Европе». Восприятие Европы местными жителями он постоянно описывает в дальнейшем.
Немецкое происхождение автора проявляется в его подчеркнутом интересе к памяти о Второй мировой войне и Холокосте. По мнению автора, в Литве люди нехотя вспоминают неприятные страницы недавней истории — будь то устроенный немцам гостеприимный прием или соучастие в убийстве евреев («тонны одежды, которые крестьяне за бесценок покупали на лесной окраине»). В Понары под Вильнюсом, где убивали евреев (а также советских военнопленных и политических заключенных), — не ездят школьные автобусы, само это место массового уничтожения не упоминается в школьном курсе истории.
Положение немного проясняет музей КГБ, который журналист также посетил. Не все ему кажется правильным: расчеты, кто кого больше убил — немцы евреев или Советы литовцев, — он считает неуместными. Однако он согласен в главном: «Государство, которому требовался такой аппарат принуждения, абсолютно заслуживало того, чтобы исчезнуть». Чудовищные подвалы убедительно подтверждают тезис о двух кровожадных режимах, между которыми оказалась Литва.
Много внимания Кермани уделяет «европейскому выбору» Литвы. Пустые, заброшенные деревни, где остались одни старики, поскольку вся молодежь уехала в Европу, производят на него сильное впечатление. В разговоре с местным поляком, который объясняется на смеси польского и русского языков и совсем не умеет говорить по-литовски, журналист узнает, что означает для этого человека Европа («ЕС финансирует, конечно, получаю пенсию») и что при коммунистах было хуже, но было больше дисциплины.
«Не странно ли это: жить в государстве, язык которого вы не понимаете?» — спрашивает журналист собеседника. Тот отвечает: «Знаете, мы тут все простые люди, литовцы ли, поляки ли, здесь мы разницы не делаем. Политики — да, а мы нет».
В поезде Вильнюс—Минск Кермани встречает первого белоруса. Тот критикует неудобные литовские поезда и говорит, что белорусские намного лучше. Мол, в Литве все приватизировано и единственное, что имеет значение — прибыль.
На белорусской таможне Кермани не понимает, почему проверяющие особенно бдительно рассматривали его книги. Белорус ему это объяснил.
«И что тебе важнее? — спрашивает журналист. — Удобные поезда или читать, что хочется?»
Рассуждая о литовско-белорусской границе, Кермани вдруг начинает писать, будто самокритичный Владимир Орлов: «В течение многих веков все это пространство — вплоть до Черного моря, переплетение культур, языков и религий, — было единым государством Великим княжеством Литовским, наследниками которого белорусские националисты все еще себя видят».
Каково?
Двенадцатый день. Бестолковый музей ВОВ, глубокая Хатынь и эстет Машеров
Минск поразил путешественника прежде всего масштабами — улицы шириной с немецкие автобаны, четверть часа на то, чтобы пересечь перекресток, и массивные здания социалистических времен, возведенные как бы специально, чтобы подавлять индивидуума.
Первая собеседница журналиста Ксения тем не менее любит этот город. Не только его: претензий к условиям жизни у нее вообще нет.
В Беларуси всего три олигарха, и все — в тюрьме, рассказывает она немецкому гостю. Это отличает Беларусь от Украины: «У нас может быть только один олигарх, и его имя — президент».
Ее отношение к жизни понятно Кермани: «она лишь трезво соотносит выборы, ставшие фарсом, и войну, которая идет в соседней стране. Свой доход, которого хватает на жизнь, и подработку, которую ей пришлось бы искать в Литве с учетом своей профессии. Чистоту на улицах, безопасность, обеспечиваемую в том числе ночью, и эмиграцию».
Milos Djuric / DER SPIEGEL
Да, здесь все еще существует КГБ, но страха нет, подытоживает Кермани.
Больше всего внимания он сосредотачивает на памяти белорусов о последней войне. «Я где-то вычитал, что в Литве всего один знаковый памятник жертвам и героям Второй мировой войны, тогда как вся Беларусь представляет собой один сплошной памятник».
Музей Великой Отечественной войны, открытый в 2014-м, его совершенно не впечатлил, и свое раздражение Кермани выражает без дипломатии. «Хотя никакая другая европейская страна не потеряла такой доли населения, как Беларусь, в музее Великой Отечественной войны лишь празднуется триумф».
После осмотра экспозиции журналист остался в недоумении: «И это все? Так должны показывать войну? Примерно треть населения погибла, города разбомблены, фабрики уничтожены, вся инфраструктура в руинах, более тысячи деревень сожжено немцами, миллионы вывезены на принудительные работы или депортированы, евреи, вторая по численности этническая группа, уничтожены — а ничего, кроме победы Красной Армии, не осталось?»
Совершенно иное дело — Хатынь.
Иное не только в сравнении со стеклянными минскими новостройками, но и с европейскими музеями и памятниками. «Невозможно себе представить, чтобы здесь кто-то бегал, как между стелами Памятника убитым евреям Европы в Берлине, играл в прятки или что-нибудь в таком духе».
Монумент, звуки колоколов, замысел — где ничего героического, только боль и «голое отчаяние» — воздействуют необычайно сильно: «Еще никогда я не ходил в таком историческом месте, не обходил деревню из воздуха (воображаемую, несуществующую. — НН.), в которой насилие, траур, пустота настолько доступны непосредственному восприятию».
Еще больше удивляет Кермани, что все это достигается лишь силами художественной абстракции — а не обеспечивается голливудскими средствами (как в краковском музее Шиндлера) или чем-нибудь в том же духе.
Холокост в Беларуси по-прежнему обсуждается мало (так было в Советском Союзе: все жертвы просто «советские граждане»). Посещая «Яму» и еврейское кладбище в Минске, Кермани случайно встретил дочь создателя Хатыни Галину Левину («нет, такие совпадения ни один из журналистов не решится придумать»). С ней он обсуждал не только тему Холокоста («Еще предстоит долгий путь к тому, чтобы люди у нас осознали, что евреев убивали, потому что они были евреями»), но и Хатыни.
Левина рассказала, как ее отцу, архитектору, удалось создать такой монумент — в Советском Союзе, в 70-е. Благодаря Машерову — «политику, высокопоставленному партийному функционеру, вместе с тем умному мужчине, который воспринимал прекрасное». Именно он понял: искусство важнее пропаганды — и посодействовал созданию «места тихой скорби».
Тринадцатый день: Горват и забор
Но эти вещи — «рутинизация диктатуры» и разная память о войне — среди специалистов по Восточной Европе хорошо известные темы. Так же как и белорусский нациообразующий процесс или, с недавнего времени, Светлана Алексиевич и Виктор Мартинович. Для специалистов по Восточной Европе — они, как Лукашенко и Чернобыль — для широкой публики. Но в заключение белорусской части путешествия Кермани вносит свой главный вклад в преподносимый немцам образ Беларуси: Горват и «сельский мир на окраине Европы».
Прежде чем добраться до деревни (название в статье не названо), журналист посетил Светлогорск. О городе он рассказывает, что в 90-х здесь был самый высокий в Беларуси уровень заболеваемости СПИДом, алкоголизмом и наркозависимости. 70-тысячный советский город не впечатляет и даже проявляет непарадную сторону пресловутой белорусской стабильности: «Здесь есть старый и новый торговый центр, надувной замок и трамплин, книжный магазин, в котором на полках только комиксы для детей, а в остальном больше нет ничего.
Вечерами люди не ходят в бары, узнаем мы в статье, не сидят целыми днями в кофейнях, а собираются, чтобы выпить, в парках или прямо во дворах перед панельными домами, если, конечно, не сидят дома перед телевизором и не пьют в одиночестве. Из наиболее примечательных мест — бензоколонка, где обычно встречаются тоже для того, чтобы выпить».
А в деревне, где живет Горват («который переехал в маленькую деревушку на границе с Украиной и рассказывает о новой жизни в своем популярном блоге»), нет водопровода — но есть электричество и интернет. Белорусская деревенская идиллия: приготовленная на открытом огне яичница, овощи и картошка. Горват с гордостью сообщает: единственное из выставленного на стол, что куплено в магазине, — это соль.
«Он немногословен, это заметно, делает длинные паузы между предложениями, если вообще находит, что ответить». Жена и дочь писателя живут в Минске, он иногда их навещает, но не более чем на одну ночь, поскольку недавно завел козу. «Это ему мешает, он бы охотно сочетал жизнь в городе и деревне. Но не получается из-за козы».
Milos Djuric / DER SPIEGEL
Milos Djuric / DER SPIEGEL
Война, однако, не перестает быть темой разговоров. Горват пересказывает иностранному гостю семейную историю: прадед — репрессированный кулак (хозяин дома), а бабушка пробыла три года на принудительных работах в Германии — «и всегда рассказывала, как к ней там хорошо относились. Извините, что? Да, однажды она опоздала, но начальник даже не отчитывал. Она смастерила ему цветы из бумаги в благодарность».
Говарт также пересказывает немецкой публике традиционные сомнения белорусских интеллектуалов насчет партизан, в духе Алеся Адамовича: «Крестьяне здесь хорошо знали, что деревни сжигались, поскольку в них прятались партизаны. Кроме того, партизаны забирали все, что им было нужно; немцы платили за петухов. Это не означает, что люди любили немцев, но и партизан боялись».
«Спустя шесть десятилетий люди все еще живут словно после войны, радуясь уже лишь тому, что выжили и не голодают, не обращая внимания на то, кто у власти».
Журналист постоянно обращается к политике — мнению людей, их отношению к Евросоюзу и существующей власти, — но не дает существенных дополнений в сложившийся образ. Удивительно, но Навиду Кермани удалось за всю статью лишь однажды упомянуть главу белорусского государства — что не часто удается белорусским авторам.
Безликая власть предстает на фоне отчужденных от нее людей, которым малоинтересен в той же мере и Евросоюз. Сам Горват не хотел бы присоединения к ЕС: «В моем представлении у нас с обеих сторон забор, с западной и с восточной. Но такой, совсем небольшой, забор, через который легко перелезть».
* * *
В том же номере редакция «Der Spiegel» предложила свой канон «книг нашего времени» — 50 изданий, увидевших свет в период 1989—2015 гг. Удивительно, но там представлена и белорусская литература. Как говорят по-немецки, dreimal darfst du raten — можно с трех раз угадать, кто именно. Она в этом списке, кстати, единственная из авторов Восточной Европы.
Про всё это приятно поразмышлять — про Левина и силу художественной абстракции. Про Горвата, который «захотел прочь из города, прочь от людей, вести простую жизнь и писать роман». Про книгу Светланы Алексиевич с красной наклейкой «Нобелевская премия в области литературы — 2015». Потому что все это — неожиданно радостный поворот в бесконечной говорильне про незавершенный нациотворческий процесс и про исключительную роль, которая в этой связи принадлежит культуре.
В 2002-м критик Данила Жуковский, размышляя о невостребованности белорусской литературы, с горечью спрашивал: «Когда же настанет тот день?» День, когда белорусскую литературу будут читать? «Принудительно увлекать» и доводы о «неравных условиях» нередко были последними аргументами в поддержку белорусской литературы.
Пример Горвата — как пример Короткевича. Последний, несмотря на «эпоху серых коридоров», создал необыкновенно популярные произведения. Сколько времени понадобилось Горвату, чтобы попасть в один из наиболее влиятельных журналов Германии? Или собрать деньги на издание своей книги?
Это — насчет «того дня».
