«Сам себе я гуду, сам себе весел буду» — таким ироничным эпиграфом начинал свой «Диариуш» Самуэль Маскевич, гусар Великого Княжества Литовского, родом из Сервачи, что в нынешнем Кореличском районе.
Его дневник, посвященный походу на восток и пребыванию в Москве в 1609-1612 годах. Его в числе других памятников мемуарной литературы издала «Белорусская наука» в книге «Дыярыушы XVII стагоддзя (1594-1707 гады)».
Товарищ гусарии Речи Посполитой, около 1620 года. Товарищами называли шляхтичей, которые на призыв ротмистра гусарской хоругви приходили к нему с небольшими отрядами слуг.
Это история большой военно-политической авантюры, увиденная из гущи событий,
их непосредственным участником, человеком наблюдательным, открытым, с выразительным чувством юмора.
Восточную соседку Речи Посполитой в начале XVII века сотрясали политические катаклизмы. Правящая династия Рюриковичей вымирала, менялись цари, бунтовал народ. Часть московского боярства после пострижения в монахи непопулярного царя Василия Шуйского была согласна сделать новым московским самодержцем Владислава Вазу, сына короля Речи Посполитой Сигизмунда ІІІ. Он казался меньшим злом, чем «Тушинский вор», самозванец Лжедмитрий II. Боярское правительство даже пустило в Москву к приезду королевича Владислава литвинско-польский гарнизон.
Однако Сигизмунд III по каким-то причинам не доверял сыну: он хотел управлять Московией сам, причем управлять как завоеванной страной… Не будем пересказывать то, что можно прочитать в Википедии. Стоит отметить лишь, что для Речи Посполитой это в перспективе закончилась политическим поражением, кровавым «Потопом» середины века, из которого страна едва выплыла, никогда не оправившись окончательно … Но эта «большая» история только краешком затрагаивает «Диариуш» Маскевича.
Дневники того времени сохранили мало эмоций.
Можно только догадываться, что творилось в душе 25-летнего гусара, который «попрощавшись в Сервачи с добродетельной пани матерью, отправился с отрядом в Москву».
Поход начался осадой Смоленска, куда король привел двенадцать тысяч войска. Среди них, в составе гусарской хоругви, был и Самуэль Маскевич.
«За своевольство посадили на кол»
Дневник Маскевича не линейный, в нем есть отступления, забегание вперед, элементы аналитиза, как сказали бы мы сегодня. Вот, например, хорошее отражение тогдашних нравов: шляхта идет на войну, чтобы нажиться, а потом без зазрения совести бросает своего короля:
«Его милость король прибыл под Смоленск с чрезвычайно пышным и красивым войском, как солдат, так и дворских да панских отрядов, которых было немало, а также волонтеров. Все войско насчитывало 12000, кроме пехоты, запорожских казаков и литовских татар.
А какую пользу и услугу получил ЕМ король от тех отрядов и волонтеров, то почувствовали на себе литовские края и Белая Русь, где они причинили большой вред переходами с места на место; изведало и наемное войско, которое довольно быстро стало голодать, так как захваченный скот часто и большими стадами они перегоняли через границу. Изведал и сам король, которого они оставили с одним наемным войском, и, не задерживаясь, с большим полоном и добычей вернулись назад».
Слово «своевольство», под которым Маскевич понимает отсутствие дисциплины, а иногда и просто совести, часто будет попадаться в его дневнике. Оно, показал Маскевич, было одной из причин стратегического поражения литвинов и поляков в Московии. Например,
за своевольство жители московского городка Рославль сажают на кол Томаша Надольского - шляхтича, назначенного управлять городом после сдачи королевскому войску. И не видно, чтобы этот факт вызвал у Маскевича возмущение.
Московские предрассудки
«В вопросе веры среди простого народа царит большое невежество, - отмечал протестант-кальвинист Маскевич.
- Когда король подошел к Смоленску, местный люд начал убегать со скотом в леса, беря с собой из дома и иконы, на которые возлагает чрезмерные надежды. Поэтому когда наши, ища в лесу пищи, наткнулись на них и отобрали скот,
они, в гневе на образа, развесили их на деревьях вверх ногами, говоря: «Мы молимся вам, а вы нас от Литвы не уберегли».
Маскевич посмеивается над московскими предрассудками, но в иных местах дневника этот просвещенный представитель западной культуры сам немногим лучше. Например, всерьез описывает случай, как за пана Бразицким приехали черти на подводе, запряженной четвериком, чтобы везти его в ад. Или пишет о «заколдованном огне»: «Солдаты подожгли один дом, который никак не хотел загораться (я уверен, что огонь был заколдован, так и на второй, и на третий, и на десятый раз было то же самое): то, чем поджигается, сгорает, а дом - целый».
Действуя сверх человеческой натуры
Тяжеловооруженные гусары в войске Речи Посполитой той грозной эпохи выполняли функцию, которую в ХХ веке имели танковые отделы.
Гусария железным кулаком разбивала вражеские ряды. Это их слава гремела от Швеции до Турции. Маскевич показывает, как на самом деле выглядела служба в гусарском отделе.
«Шли мы с возглавляемой ротмистром хоругвью к тому славному Рославлю через леса-болота, где редкая птица пролетает; там от чрезмерного множества насекомых (а сколько разных мелких мушек!) дохли наши кони. Переплыли мы две реки. Заняв Рославль мы, вопреки ожиданиям, не нашли большой добычи и за усилия наши не получили награды».
Отличием московского похода было то, что постоянно приходилось сталкиваться с существенно большим вражеским войском:
«Уйма бесчисленная, страшно на нее было глянуть при мизерном числе нашего войска!
Гетман, обратившись к нам и дав примеры бессмертной славы, приказывает двинуться на неприятеля; следом капелланы, разъезжая по полкам, благословляют…
Пусть те расскажут подробнее, кто только наблюдал, а мне было тяжко, мне пот глаза заливал… »
«Не на что надеяться, только в милости Всевышнего оставалась виктория, который по Своему святому милосердию поспособствовал нашим людям, так как в частых сражениях и стычках с неприятелем истрепалось наше снаряжение и иссякли осилы; лошади наши ослабли, а воины, непрерывно сражаясь - от зари летнего дня до обеда - по 5 часов, растратили уже и силы, и желание, действуя сверх человеческой натуры.
То больше всего нас держит, что пребываем посреди неприятельской земли и имеем перед собой злейшего врага, от которого невозможно отбиться, у которого нельзя упросить милосердия - надежда была только на Божью благодать, удачу и собственные руки. Часто повторяя это друг другу, прибавляли мы себе охоты и отваги».
Возможно, есть какая-то доля преувеличения в рассказах о том, как 700 гусар сталкивались с 4 тысячами и побеждали. Но есть и доля правды. «Каждый гусар - хвастун, но не каждый хвастун - гусар», - говорил в свое время грузинский князь на русской службе Багратион.
Крымгород
Интересно описывает Маскевич вход отделов Речи Посполитой в Москву: «9 octobris,
мы тихо вошли в Столицу, распустив войско в беспорядке, чтобы московиты не узнали о немногочисленности нашей армии».
О столице Московии (он называет ее просто - Столица) Маскевич пишет с восторгом. Его впечатляют богатство, размах, способности здешнего люда.
Москва в 1610. План.
«Каждый ремесленник - отличный, очень хороший и такой способный, что хотя бы чего-то и от рождения не видел и не делал, взглянув раз, так хорошо сделает, словно на том возрос,
и особенно турецкие вещи: чапраки, упряжь, седла, сабли, позолоченные вещи - почище, чем в самой Турции…
…можно много писать, но невозможно передать все: как много магазинов, которых насчитывается 40 000; какой здесь царит большой порядок».
Все это пошло огнем. «Началось сражение сначала в Китайгараде, где быстро вырезали купеческий торговый люд», - напишет он через какое-то время.
Белорусско-польские отряды обосновались в Кремле, который Маскевич последовательно называет Крымгород: «Царские палаты находятся в Крымгороде. Каждый царь, заняв престол, перестраивает палаты на свой вкус, разрушив прежние».
В слове «Крымгород» сочетаются тюркский и славянский корни ( «крым» - защита, ров, укрепленное место). Символично: те же корни лежат в основе московского государства.
Провиант в обмен на ложь
Маскевич иногда морализирует, но не пытается приукрашивать себя. Например, честно описывает, как обманывал московского боярина Головина:
«Я знал в Жмуди вдову Головину… была она женой его родного брата, который перебрался из Москвы. Эта оказия дала мне повод познакомиться с ним: придумав много такого, что могло бы пригодиться для завязывания такого знакомства, отправился к нему.
Там не хотели меня и в ворота впустить, пока не сказал, что у меня есть что рассказать ему о брате, который в Литве. Московит был очень рад, расспрашивая то об имениях, то о житье-бытье, то об уцелевших детей. Я же, ничего о них не зная, выдавал свои выдумки за точные сведения. С того времени мы покумились и подружились, что принесло мне большую выгоду,
я часто бывал с обществом у него на обедах; кроме того, он постоянно доставлял мне провиант - все, что бы ни привозилось ему из поместья».
Свою дружбу два рыцаря поставили выше государственных интересов своих стран:
«Во время доверительных разговоров я попросил его предупредить меня, если вдруг московиты вздумают бунтовать; охотно мне то пообещал, попросив взамен также предупредить, если наши-то задумают».
Часто сегодняшние интерпретаторы истории забывают, что этнический или государственный национализм - достаточно недавние явления. А до того были сословия и касты:
«Мы посылали слуг за Волгу за провиантом. Через три недели привезли нам великое множество провианта. Тогда же слуги привели ко мне мальчика, называемого Потапкой. Я назвал его Язэпкой и отдал учиться на цимбалах». Проще говоря, Маскевич приобрел себе нового раба-музыканта.
Жену хозяина надо поцеловать
Маскевич подробно описывает свадьбу «у значительных вельмож» Москвы, на которой ему удалось побывать. «Сватанье у них происходит почти по-еврейски: юноша не видит девушки, другой увидит только во время брака», - отмечает он.
Московиты. Гравюра XVII в.
Также привлекает его внимание строгая обособленность мужчин от женщин.
«Обычай там следующий: в отдельной комнате мужчины, в отдельной женщины.
В каждой великое множество блюд вроде похлебки; а подают блюда на сковороде, поставленной - ради более удобного подогрева блюда на углях - на выбеленные с обеих сторон миски. Принеся кушанья, не ставят на стол все сразу, а поставят и съедят одно, затем — второе и третье, и так до последнего; тем временем принесенное держится в руках».
Женщины отделены не только за столом. В московских семьях женские комнаты - закрыты для чужих, как в мусульман:
«… они публично не канвексуют с женами и женщинами и не позволяют им нигде показываться на людях, кроме церкви.
И поэтому каждый боярин, даже живя в Столице при царе и имея свой дом, должен иметь для жены церковь недалеко от дома, а на торжественный праздник едет в большую церковь, где отпускаются грехи. Туда едет в колымаге, закрытой со всех сторон…
Комнаты для женщин размещают в тыльной части своего жилища … они закрываются ключом хозяина, мужчин туда не пускают.
Если хозяин рад гостю в доме, то приказывает появиться жене и детям, которую вместо приветствия обязательно нужно поцеловать, иначе alias обижается».
Фиксирует Маскевич и веяния женской моды: «Все женщины накладывают белила и считают, что это предписано верой; и ни одна не выйдет на люди не наложив белил, почитая то за смертный грех и позор».
Серьезные люди не танцуют
«Во время своих банкетов не имеют никакой музыки для развлечения, смеются над нашими танцами и считают танцы неприличным для уважаемого человека занятием.
Имеют комедиантов, или так называемых шутов, которые развлекают их то розмаитыми московскими танцами, иногда выделывая как акробаты, то чрезвычайно неприличными песенками, и они, сидя за столом, тем забавляются.
А иногда, подражая нашему обычаю, приказывали играть на лерах; а та лера вроде скрипки, только вместо смычка посередине прикреплено колесико:
одной рукой вращают его снизу и трогают струны, второй прижимают клавиши, которых на шейке с десяток … Однако же все у них играется и припевается на одну ноту.
О танцах наших говорят так: ходят по комнате, ища, чего не теряли, напоминая сумасшедших, а еще больше шутов. «Уважаемый же человек, - говорят, — должен сидеть на своем месте и, глядя на выкрутасы шута, веселиться, а не сам быть шутом для другого».
Интересно, что четыреста лет назад колесная лира (лера) показалась Маскевичу странным и совершенно московским музыкальным инструментом. В XIX и начале ХХ века лирники были естественным белорусским явлением.
Лирники в Слуцке, начало ХХ в.
«У пристойного человека заболят уши»
Это не единственный раз, когда Маскевич упоминает непристойные песни. Они были обычным элементом больших светских мероприятий:
«Потом из дальнего комнаты, где сидят женщины, выходят несколько красиво убранных женщин, которых они называют дворянками (то жены их слуг), и становятся при дверях, в конце стола, где сидят гости, да начинают свои шутки им на забаву: сначала разнообразные прибаутки, анекдоты, потом песенки.
Однако от слушания всего, что говорится и поется, у пристойного человека заболят уши, так как ни о чем не говорят, ни о чем не поют, как только о самом развратном, самом гадком и самом бесстыдном. Очень нравится им это, и такая большая из того им радость!»
«Гись, гись, гись!»
Среди чудес Москвы новогрудский шляхтич описывает извозчика. «На замковом рынке всегда стоят до 200 извозчиков, то есть мужиков с одноместными санями, в которые запряжена одна лошадь. Если кто-то нуждается куда-то поехать, так как город раскинулся широко, то предпочтет заплатить грош, чем идти пешком: кучер несется как бешеный и громко не переставая кричит: «Гись, гись, гись!», А народ расступается перед ним.
Имеются определенные места, докуда довозит за грош, и, доехав туда, стоит, пока не дашь ему еще один.
Выпил? В тюрьму!
Маскевич опровергает некоторые позднейшие стереотипные представления о московитах. Например, его московиты совсем не пьют:
«Держатся полной трезвости, строго требуя ее от вельмож и народа. Пьянство запрещено, поэтому по всей Московии нет трактиров, нигде не продается ни пиво, ни водка…
А кого увидят пьяного, того сразу бросают в бражную тюрьму. Через несколько недель может быть отпущен после ходатайства». Если человек попадался навеселе второй и третий раз, его пороли кнутом. А если не помогало - могли и сгноить в тюрьме.
Наши предки предстают из дневника Маскевича большими пьяницами, чем московиты.
Вот как он описывает обстоятельства смерти своего брата Даниэля, с которым вместе служил в Москве: «Брат, пан Даниэль, которого за все время пребывания в Столице ни разу не подводило здоровье, как только перешел границу, сразу заболел. Больной приехал в Сервечь к пани матери и больной вернулся в войско; от той болезни уже не оправился… Причина его смерти видится мне в перемене воздуха: уже привык в Москве, здоровье его не подводило. Возможно также, что подорвал здоровье водкой, и вот каким образом. Пребывая в Борисове, в двух милях от Можайска… строил он себе шалаш.
На новоселье при закладке жилья пришли к нему товарищи… и так сначала пили понемногу, а потом - по полкварты одним махом; вскоре все свалились с ног.
Остался только брат и некий Недведский из роты Калиновского, который предложил, что в случае, если один из них заболел бы, второй должен о нем заботиться и держать наготове цирюльника и ксендза.
И так напились оба, что тот упал замертво … продержался до завтра, но душа едва в нем была … цирюльник застал его уже неживым, брату пришлось и хоронить. Хотя сам остался жив, но то страшное питье не могло не подорвать ему здоровья».
Науками заниматься нельзя, чтобы не быть умнее царя
В целом, строгость московских законов обращала на себя внимание.
«Каждый, кто едет ночью без огня, почитается за вора, предателя или шпиона. Кого поймают, сразу бросают в тюрьму, из которой редко кто выходит ».
Дико выглядела в глазах Маскевича и местная образовательная политика, тесно связанная, как водится, с государственной идеологией: «Также не существует там никакого занятия науками, так как они запрещены. А все ради того, чтобы не нашелся кто-то мудрее царя, кого мир (то есть община) принял бы за Государя, пренебрегши предыдущим, так как у них мир может многое».
А следующая история, которую рассказал ему боярин Головин, может быть и о книгах Скорины, согласно легенде, сожженых в Москве:
«Рассказывают, во времена Тирана (Ивана Грозного), наш купец привез в Москву воз муниций - о том я слышал от боярина Головина. Велел царь часть тех книг принести к себе (по их мнению, были они слишком уж мудрые, потому что и сам царь ничего в них не понимал): опасаясь, что люди начнут в них разбираться, приказал доставить все к себе в замок и, заплатив сколько хотел купец, бросил в огонь.
Иван Грозный выкупил западные книги, которые собирался сжечь.
Отдельные из них пришлось мне увидеть у Головина, который рассказал, что имел родного брата, очень способного к иностранным языкам, но ему нельзя было обучаться им publice, поэтому тайно держал немца, которых в Москве немало».
А сегодняшние репетиторы еще жалуются, что им трудно живется.
Сусанин из Вишенки
Эхо еще одной легенды находим у Маскевича. Узнаете сами:
«Схватили мы в деревне Вишенка (под Можайском) старого крестьянина и взяли его проводником, чтобы обойти Волок. Он провел нас в миле от Волока, где стоял сильный неприятель, а ночью нарочно повернул к Волоку. Были мы уже менее чем за версту от него, но к счастью встретили Рудского, который, проведя до самых стен Волока товарищей, отправленных из Столицы, возвращался в Рузу, где стоял со своей казацкой ротой. Он развернул нас, так как мы чуть не пришли в руки неприятеля по своей воле. Крестьянину сняли голову, но страха ничто не оплатит!»
Иван Сусанин да и только, единственное, что «поляки» на самом деле искали дороги не в Москву, а домой, закончив московскую службу.
Вам хороша ваша воля, а нам - неволя
Маскевич фиксирует разницу политических систем Речи Посполитой и Московии, которая со временем оформилась в цивилизационную разницу между Западом и Востоком в отношении прав личности. Вот только цивилизационная граница за четыреста лет подвинулась на запад за счет белорусских земель…
«В беседах с ними наши прославляли свободу, советовали добиваться ее, объединившись с нами.
Но они отвечали просто: «Вам хороша ваша воля, а нам - неволя. Ваша воля, - говорили, - это своевольство, так как у вас богатый угнетает бедного, он может лишить его имущества и убить его самого. И прежде, чем по вашему закону добьешься справедливости, пройдет более десяти лет; а другого и не накажешь.
У нас, - говорит, - наибольший боярин не может ничего сделать беднейшему, ведь по первой жалобе царь меня от него спасет. А если сам царь причинить мне какую несправедливость, то ему разрешено как Богу: он и наказует, и милует.
Мне легче сносить наказание от царя, повелителя всего мира, чем от своего брата».
Солнце праведное, светило русское
Маскевича до глубины души поразило отношение московитов к своему царю: «Они уверены, что в целом мире нет под солнцем более великого монарха, чем их царь, которого никто и никогда не одолеет, и поэтому называют его солнцем праведным, светилом русским». Как тут сравнить с нравами шляхты Речи Посполитой, которая требовала от короля денег за службу:
«6 ianuarii истекал срок нашей службы. Поручили мы своим представителям сообщить его милости королю о нашем отказе от дальнейшей службы и вносить протестации в гродские суды, что больше не можем служить, что не в природе человека терпеть голод, холод, без денежного обеспечения и впредь противостоять врагу».
Вряд ли московские воеводы могли себе позволить такую вольность в отношении к «светилу».
«Давали нам встряску»
По мере развертывания конфликта достаточно мирное сосуществование с московитами сменилось военными действиями прямо в Столице и возле ее стен. Шляхетское «своеволие» сыграло роль в озлоблении московитов против белорусско-польских отделов, хотя за выходки и короли жестко, по законам тех времен:
«Был некий Блинский. Тот, напившись, выстрелил несколько раз в икону Пресвятой Богородицы, изображенную на стене… Его осудили на смерть и, отсекши руки, бросили в костер и сожгли перед теми самыми воротами.
… Также один слуга силой увел дочь у боярина, который возвращался с ней и женой из бани… Когда виновного судили, некоторые требовали осудить его по нашему закону на смерть, однако Бобовский внес предложение судить согласно с московским правом… Его высекли кнутом на улице, а холоп и рад был, что голову не отрубили; московиты также остались довольны ».
Когда Москва восстала против «литвы», начались бои просто на улицах. Маскевич описывает, как москвичи креативно использовали баррикады:
«В Белом городе нам было оказано сильное сопротивление… поснимали из башен полевые пушки и, расставив по улицам, давали нам встряску.
Только мы бросимся на них с копьями, а они мигом загородятся, имея наготове столы, скамейки, деревянные колоды. Мы, желая выманить их из заграждения, инсценируем отступление, а они, неся все то в руках, продвигаются за нами.
И только заподозрят, что наши разворачиваются на них, мгновенно перегородят всю улицу и из-за тех загородок бьют из ручниц, а мы ничего не можем сделать. Тем более отовсюду - сверху, из окон, из-за заборов - целились в нас то из самопалов, то камнями».
Механика войны
Тактике военных действий посвящена не одна страница дневника. Они помогают понимать действия военных профессионалов того времени, в широком смысле «влезть в голову» человеку XVII века:
«Когда было приказано отступать, Ковальский, который нес хоругвь, человек храбрый, несмотря на малый experient, вместо того, чтобы развернуть коня на месте (а вслед за ним то должен был сделать каждый товарищ и слуга, и тогда задние ряды пошли бы на неприятеля, а передние остались бы позади, при хоругви, для более удобного отпора неприятелю, если бы он пошел в атаку), развернул всю шеренгу на глазах неприятеля, который, думая, что мы отступаем, воспрял духом и ринулся всей толпой за нами. Наш хоружий поворачивается к ним, даем немного неприятелю на орехи. Но что с того, если он всей толпой идет нас, а отряды, которые должны были нас усилить, спешно отступают и никто даже не оглянется?..
В той битве из нашей хоругви было убито 5 товарищей, а Захарию Заруцкого взяли в плен. Слуг полегло с десяток».
А сколько таких случаев вспоминалось потом за кружкой пива в новогрудской корчме ветеранами тех походов!
Как вот этот достаточно брутальный курьез:
«Товарищи перебрались к нам в Крымгород. Казацкий ротмистр Рудницкий выбрал себе в цейхгаузе пустой подвал, порох из которого был уже использован; желая там поселиться, приказал холопу принести свечу, чтобы осмотреться, нельзя ли где разложить огонь, так как уже наступали холода.
И как только упала искра, мигом занялись остатки пороха, что насыпались там на землю, - было их почти на пядь, ведь порох здесь складывался почти сто лет, от времени постройки подвала, который никогда не вычищался. Взрывом выбросило всех, кто там был, числом 18; больше всех пострадал сам Рудницкий, которого не могли собрать по кускам.
Но двое из их числа остались целы и невредимы: хотя их высоко подбросило, но на землю они упали без телесных повреждений».
Роковая капуста
Война войной, а кушать хочется. Упоминания о том, что и как елось и пилось в Московии - среди самых колоритных в дневнике.
Вот как Маскевич описывает один из походов за провиантом для московского гарнизона:
«Мы стояли на самом берегу Волги, в деревне, что называлась Родня.
У местных крестьян не было другой повинности, кроме поставки капусты на царскую кухню. Поэтому почти у каждого мы нашли по 2--3 заложенные кадушки белой капусты, и такой хорошей, какой у нас найдешь редко или и вовсе не сыщешь: квашеная кочанами, с анисом и кориандром, настолько вкусная, что мы не могли ей наесться.
Но та капуста вышла нам боком: узнав, что мы стоим без охраны, московиты напали на нас среди бела дня, лыжники и всадники ».
Лыжники особенно досаждали: по глубокому снегу действовать против них верхом было трудно, пришлось бежать.
Московские лыжники. Гравюра из трактата путешественника Герберштейна.
Больных слуг Маскевича, которые не могли бежать, «одна добрая московитка спрятала в бане под пол». И ее соотечественники их не нашли.
Кодекс мародерства
Вопрос военной добычи было одним из главных для воинов того времени. Существовали определенные правила, согласно которым отряд делил захваченное. Иначе вояки перерезали бы друг друга.
«Уже к вечеру первого дня мятежа не осталось ни одной целой лавки. Одни сражались, а другие грабили, поэтому все должны были сносить вещи на майдан. Все товарищи и рота слуг, по принятым в армии порядкам, давали в кругу присягу перед тем товарищем, который был избран продавать вещи (а в каждом полку был отдельный майдан). У нас был Андрей Русецкий, товарищ нашей роты. Был определен следующий порядок продажи тех вещей: каждый товарищ имел право купить вещь за половину цены от той, что дал бы купец или шинкарь.
Кое-кто, даже из товарищей, хотя и присягали, не отдавали всего, за что некоторых Господь Бог сильно покарал».
Кое-что накопил и Маскевич, однако все его добро - золото и драгоценные камни и немного жемчуга - «забрал дьявол»:
«Положив это в малую шкатулу, что стояла под кроватью, я отправился с товарищами навстречу пану литовскому гетману, который приближался к Столице; тем временем слуга моего брата пана Даниэля, немец Якоб, украл это все у меня вместе со шкатулой и пробрался через стену, к московитам.
… То, чем был готов пожертвовать, оставляя его в походах на телегах, а на постое в клети, подальше от себя - все уцелело, даже длинный сундук для одежды, складная кровать, с которым я объездил всю Московию, вывез в целости. А вот все лучшее - осталось там», - вздыхал, наверное, гусар, записывая мемуары.
Маскевич был в числе тех, кто, возмутившись, что король не платит за службу, составил конфедерацию и ушел из Москвы домой.
Судьба его хранила: товарищи, оставшиеся в Москве, претерпели страшный голод.
Самуэль прожил более 60 лет, в родной Сервачи построил униатскую церковь, был земским писарем, новогрудским падвоеводой, написал «Диариуш» … Но не раз и не два, по-видимому, вскакивал ночью, увидев во сне свою молодость и московский поход.
