Жизнь как хохма и прикол 44

«Минский роман» стоит в подзаголовке сочинения свежего лауреата литературной премии имени Ежи Гедройца.

В былые «литературоцентричные» времена можно было бы написать, что читательский мир взволнован прозой, явленной миру поэтом, получившим в последние годы большую известность в качестве общественно-политического деятеля. Увы — нынче литературная новость не является общественным событием.

Шумит в основном политизированная литературная тусовка. Обсуждаются особенности процедуры премирования, справедливость решения жюри и прочее. О самом романе «Автомат с газировкой с сиропом и без» говорят мало и невразумительно. Комменты в интернете сводятся в основном или к безоговорочному одобрению («изобличил КГБ» — одна из похвал), или к утверждениям, что более высокой премиальной ступени заслуживали другие белорусские авторы.

Впечатление такое, что Некляев ошарашил не только читающую публику, но и знавшую его много лет литературную среду этим романом, в котором он сам, нисколько не маскируясь, предстал в качестве главного героя.

До сих пор Некляева знали как талантливого поэта, чей жизненный путь в советские времена был достаточно типичен: учеба, работа в газетах и журналах с соответствующим карьерным ростом от литсотрудника до главного редактора, награды (премия Ленинского комсомола и скромный, но все-таки орден «Знак почета»). Это я пересказываю данные из справочника «Белорусские писатели», выпущенного в 1994 году. О том, что было потом в жизни Владимира Прокофьевича, можно найти в Википедии. Ну, а драматические события последних лет просто разворачивались на наших глазах.

К ним, к этим событиям конца 2010 г., когда известный кандидат на пост президента Беларуси был избит, брошен в следственный изолятор КГБ, осужден, автор также обращается в своем романе. Но очень кратко и с единственной целью — связать очевидной (прежде всего кагэбистской) нитью происходившее с ним совсем недавно со своими «боданиями» с КГБ полвека назад, в начале 1960-х годов.

А на основной площади романа действует пятнадцатилетний подросток Володя, по прозвищу Князь, только что поступивший в Минский техникум связи.

Этот паренек считает себя стилягой, он носит рубашку с обезьянами и попугаями, брюки-дудочки, желает танцевать рок-н-ролл, слушать Дюка Эллингтона, Джона Рида и Элвиса Пресли, читать Агату Кристи. У него две компании. Одна из незамысловатых парнишек, соучеников по техникуму. А вот вторая — впору закачаться! Пятнадцатилетний пацан состоит в тесной дружбе с бывшим москвичом, а ныне студентом Белорусского университета Вилом. Вил — лицо реальное, это Виктор Иванович Леденев, здравствующий и поныне прозаик и большой друг Владимира Некляева. И еще одно реальное, достаточно известное и здравствующее лицо входит в эту романную компанию — актер Русского театра (а полвека назад ТЮЗа) Эдуард Николаевич Горячий. И, конечно, нельзя не назвать еще двух, со значительной разницей во времени ушедших из жизни, но вполне реальных и также по-своему известных персонажей. Это Американец, а точнее Ли Харви Освальд, тот самый, убийца президента США Кеннеди, и Ким Иванович Хадеев, минский диссидент и интеллектуал, живущий в романе и под собственным именем, и под прозвищами Полковника и Сысоя. Имеются и другие вполне реальные, но эпизодические персоны.

Все реальные герои взаимодействуют с вымышленными, из коих наиболее колоритной фигурой выглядит уличный продавец газировки Соломон Моисеевич Бланк, вроде бы отдаленный родственник Ленина.

Ну и, конечно, женские образы и любовные коллизии выписаны рукой поэта. Та же Ася, дочка Соломона Моисеевича, — «з зеленаватым смуткам глыбінных, у саміх сябе затоеных вачэй, над безданню якіх лунаў пажар агністых валасоў…», — на «белай сукенцы» которой также «золатам плавіўся пажар яе валасоў». В общем, не девушка, а сплошной пожар.

***

Но это, что называется, эстетические предпочтения.

Главное-то в другом. В крутом замесе фактов и событий, в который попадает эта попивающая спиртное и разно болтающая претенциозная компания.

В Минск приезжает Хрущев. И КГБ стряпает дело о якобы готовившемся здесь покушении на первого секретаря ЦК КПСС. Компанию подвергают допросам в том самом величественном здании на проспекте. И тут всплывают разные концы, и ведомые и неведомые самой страшной советской спецслужбе. И то, что учащийся связист Володя прячет под подушкой радиодетали, что Вил чемпион по радиоспорту, выходивший на связь с антисоветски настроенным американским сенатором Голдуотером, что убивший Кеннеди, а до этого работавший на Минском радиозаводе Освальд тренировался в тире этого завода, что оружие, которое якобы собирались использовать при покушении на Хрущева, находилось в автомобиле брата Вила, собственного корреспондента Всесоюзного радио…

Одним словом, обнаружились такие концы, которые и КГБ не сумело связать. Только автору романа удалось. Он, правда, сам над всей этой тарабарщиной подсмеивается.

Особую потеху должна, видимо, вызывать история с выбитым зубом чернокожего студента техникума связи из Гвинеи, племянника президента этой страны и друга СССР Секу Туре. КГБ расследует ее с пристрастием, поскольку в «стране социалистического интернационализма» не может быть расовых проблем. Явная сатирическая претензия в духе «чонкинской» прозы Войновича заметна в письме Соломона Моисеевича Бланка в ЦК КПБ по поводу переноса автомата с газировкой с одного, разумеется, лучшего места на другое, худшее, и особенно — в сцене заседания Политбюро ЦК КПСС в психушке, где роли партийных бонз взяли на себя помещенные туда участники все той же неугомонно-разбитной, обожающей всяческие хохмы и приколы компании.

И над всеми этими хохмами и приколами, над вечерним солнцем, освещающим старую Немигу, как живописует автор в венчающей роман фразе, «плыве і плыве залаты пыл».

Близкий друг автора и одновременно, как он сам характеризует себя в обширном послесловии к роману, «один из главных персонажей романа» Виктор Леденев (Вил) развивает этот впечатляющий своей свежестью образ, говоря о «золотой пыли юности». «Пусть не всё было так, как написал автор, — пишет он в том же послесловии, мемориально озаглавленном „Улица Владимира Некляева“, — но вот это: наша молодая романтика, чистота наших юношеских порывов, дружба, любовь, музыка, поэзия — всё было так. И кроме вкуса газировки с сиропом, я еще почувствовал в романе воздух того Минска — Минска начала шестидесятых…»

х х

Тут, как говорится, было бы не до спора. Кто не знает, что на вкус и цвет товарищей нет? Кто-то «почувствовал в романе воздух того Минска», кто-то — нет… Если бы не одно обстоятельство — серьезная претензия произведения Владимира Некляева на документальность. О чем вы говорите? Разве не стоит в подзаголовке слово «роман»? А в романе ведь можно все. Всё да не всё!

По сути мы имеем дело с автобиографической прозой, в которой личность главного героя, как читателю дают понять, полностью совпадает с личностью повествователя. Более того, автор послесловия Виктор Леденев свидетельствует: центральное лицо романа, пятнадцатилетний ученик техникума электросвязи Володя, — это и есть его нынешний друг Владимир Некляев.

Только в подростково-юношеском возрасте. То есть в ту пору, когда он только что приехал в Минск из провинциальной Сморгони.

Точно определено и время основного действия романа — конец лета 1961-го — начало 1962 года. Это при том, что память автора время от времени прихотливо взмывает и в более ранние и в поздние времена.

Почему я говорю так определенно о временных рамках основного романного действия? Да потому что знакомство подростка Володи с другими реальными персонажами, как свидетельствует автор послесловия, происходит в августе 1961 года. А дело «антисоветской группы Хадеева» КГБ начал публично раскручивать — и это исторический факт — в начале 1962 года.

Между тем чувствуется, что, с одной стороны, автора стесняют временные рамки, от которых никуда не деться, а с другой — он очень хочет, чтобы ему поверили, что все именно так и было. Документальную иллюстрацию к эпохе призваны составить «приложенные» к роману 20 страниц реальных документов — доклада Хрущева о культе личности Сталина на ХХ съезде партии, стенограмма его же встречи с интеллигенцией в декабре 1962 г., выдержка из материалов пленума ЦК КПСС 1964 года, на котором произошло свержение Хрущева, документы о Ли Харви Освальде и другое. Хотя к собственно повествованию эти документы, которые любой желающий может сегодня найти в интернете, отношения не имеют. Но тут своя задумка: документы должны подтвердить исторический фон, на котором развертывается повествование, и тем самым свидетельствовать, пускай косвенно, о реальности основы романа. Ну и само собой

своего рода жирной печатью, удостоверяющей, что так, собственно, оно все и было, как описано в романе, является послесловие Виктора Леденева. Хотя последний и оставил лазейку — «может, и не совсем так».

«Таким образом, словно умышленно, подчеркивается явная документальность книги, — отмечает почувствовавший здесь определенный „трюк“ журналист Сергей Шапран, человек неравнодушный к белорусской литературе. — Хотя сам Некляев, приложивший немало усилий, чтобы придать ей эту документальность, категорически утверждает, что „Аўтамат з газіроўкай з сіропам і без“ — произведение исключительно художественное. И добавляет: „И нечего искать: так — не так, было — не было. Могло совсем не быть ничего, а могло быть не только то, о чем написано“. И засомневавшийся было Шапран соглашается с Некляевым, поскольку „история, как известно, не терпит сослагательного наклонения, но коль речь идет о романе, а тем более о романе Владимира Некляева,-то тут уже возможно все“ („Комсомольская правда“ в Белоруссии», 2 февраля).

Отдадим должное этому либерально-подобострастному пиетету. Но, смею утверждать, что даже в романе самого Некляева возможно не всё. В свое время Фадеев пытался оправдать этот метод: «Хотя мои герои носят действительные имена и фамилии, я писал не действительную историю „Молодой гвардии“, а художественное произведение, в котором много вымышленного и даже есть вымышленные лица. Роман имеет на это право».

Не имеет!

Текст, в котором реальные люди действуют в обстоятельствах, в которых они никогда не были, это не роман, а фальшивка.

То, что, собственно, и получилось у Фадеева после многочисленных дописываний и подсочинений образов коммунистов. Когда-то мне пришлось иметь дело с одной пьесой, в которой Михаил Пущин, брат известного декабриста и друга Пушкина Ивана Пущина, ведет из Бобруйской крепости на Москву вооруженный отряд с целью начать восстание против самодержавия. Помню до сих пор, как разъяренный моими критическими замечаниями режиссер Ковальчик, поставивший спектакль по этой пьесе в Бобруйском театре, орал в телефонную трубку: «Ну хорошо! Михаил Пущин не вел отряд на Москву, а вот я назову этого героя Рощин, и что вы тогда будете делать?» «Нет, — сказал я Ковальчику, — вы не назовете его Рощиным, потому что вам — для куража — нужен в пьесе именно Пущин, родной брат Ивана Пущина, лицейского друга Пушкина. Это во-первых. А во-вторых, и в случае с Рощиным это будет ложь, потому что история не зафиксировала такого факта, как движение мятежного вооруженного отряда из Бобруйска на Москву».

х х

Какое отношение все эти исторические примеры имеют к роману Некляева? Да прямое!

Документальная матрица, в которой запечатлены реальные события и лица Минска начала 1960-х годов, обнажает механическую, искусственную основу романа «Аппарат с газировкой», которую можно обозначить как кукольность.

Двигаются по сцене куклы, сидит за ширмой режиссер, дергает за ниточки. Куклы что-то говорят, хохмят, прикалываются. И вся жизнь вокруг этих Вилов, Асов, Бигов, Полковников и примкнувшего к ним малолетки Князя вроде детской раскраски, кукольно-хохмаческая, прикольная. Куклы дурили милицию, бегали голышом по проспекту. Но автором самого большого прикола, как пишет в том же послесловии Леденев, был КГБ, «который вдруг слепил из нас „антисоветскую группировку“.

Смешно… Мы только прикалывались, а они „вдруг слепили“…

Кукольность изображения выросла из столкновения реальности, той правды минской жизни начала 1960-х, что была в действительности, и текста, который можно было бы воспринять как запоздалое на полвека эпигонство,

если помнить о ранней прозе Гладилина и Аксенова („История одной компании“, „Звездный билет“). Можно было бы… Если бы не одно обстоятельство. На самом деле Некляеву (романному Володе-Князю) вряд ли была известна жизнь хадеевского кружка, ибо не мог он быть даже „сыном полка“ в той компании, которую „воспитывал“ Хадеев.

Что общего могло быть у пятнадцатилетнего пацана из Сморгони, только что поступившего в техникум связи, с таким интеллектуальным зубром, другом Юлия Кима и Булата Окуджавы, Александра Асаркана и Павла Улитина, к тому же старшим его более чем в два раза, как Ким Хадеев?

Что общего могло быть у того же пацана с человеком столь и сегодня не совсем понятной биографии (учился три года в сибирском военном вузе, затем в московском пединституте, наконец стал

студентом отделения журналистики, а не журфака, как сказано в романе, филологического факультета БГУ, после окончания которого, несмотря на исключение из комсомола якобы за участие в хадеевском кружке, был тем не менее оставлен в аспирантуре, а потом по линии ГРУ отправлен на разведывательную работу во Вьетнам), как Виктор Леденев,

со старшим Некляева на десять лет актером Горячим, да и другими людьми, входившими в круг Хадеева? Это были разные миры — мир техникумов и ПТУ и круг Хадеева.

Романный Володя говорит, что у него были две компании. Одна — из незамысловатых парнишек, друзей по техникуму, вторая — из кружка Хадеева. Но была ли она, вторая компания?

Не случайно, наверное, оговорился Леденев в послесловии — „пусть все было не так“, сделав упор на главном достижении романа — „воздухе Минска 1960-х годов“. Эдуард Горячий в беседе, к которой мы еще вернемся, называет этот воздух „духом“ и даже „жаром от печки“, который автор „сумел схватить“, хотя „многого не знал“ и вообще в силу малолетства только „болтался с нами“.

х х

Так о чем, собственно, речь? О несоответствии художественного текста неким историческим реалиям? А как же быть с правом художника на переосмысление реальности, даже на углубляющий и развивающий ее вымысел?

Ах, если бы все претензии заключались только в том, что не мог Никита Хрущев, будучи в 1962 г. в Минске, поздравлять трудящихся с 60-летием первого съезда РСДРП, поскольку эта дата исполнилась в 1958 г.; что не было на самом деле столь пафосно нарисованного Некляевым чтения стихов и антисоветских речей на ступенях ТЮЗа и не мог выступать там не только Хадеев (отсидевший во Владимирском централе еще после первого ареста в конце 1940-х годов и потому знавший, каково бодаться с советской властью), но и Вертинский с Бородулиным, осторожные молодые поэты, еще делавшие первые шаги в литературе (их присутствие хотя и не обозначено в романе пофамильно, но радостно угадано — не без подсказки, разумеется, автора — Сергеем Шапраном и, наверное, не только им).

Если бы дело было только в том, что ну захотел Некляев придумать себе если не героический, то, конечно, вольнолюбиво-романтический ранний период биографии.

Как же? Да, был стилягой! Но и это теперь сойдет почти за диссидентство! А уж с какими людьми общался — от Освальда до Эдди Рознера! В общем, грех был бы невелик. Сколько писателей напридумывало себе биографий! Ну будет одним больше. Как говорит сам Некляев о своем романе — неважно, в конце концов, так ли все было или не так.

„Лужей на ковре“ назвал Виктор Леденев „все то, что придумали с „антисоветской группировкой“ белорусские гэбэшники“.

Оказывается, два года ленинградских „Крестов“ и тюремной психбольницы Кима Хадеева, мордовский лагерь Эдуарда Горячего, исключения из институтов других членов хадеевского кружка, сломанные жизни — это всего лишь „лужа на ковре“?

Впрочем, для автора этого определения, спокойно продолжившего учебу в университете, несмотря на исключение из комсомола, в котором он, по собственному признанию, не состоял, вполне может быть… А вот для других… По словам Э. Н. Горячего, четырех из двенадцати участников „группы Хадеева“ уже нет в живых. Года три назад мне позвонил из Витебска Сергей Буткевич, мужественный человек, прекрасный журналист, на долю которого после исключения из университета выпало множество испытаний. Он умер от тяжелой болезни.

х х

Да, был Минск начала 1960-х годов, полный весенних ветров и надежд, связанных с хрущевской оттепелью, город молодых чувств, романтических настроений. Но рядом жил и другой Минск — исковерканных судеб, тяжелых послевоенных фобий, подлых провокаций и стукачества, травли инакомыслящих.

И все это было не „приколами КГБ“ и „лужами на ковре“, а реальной драмой реальных людей.

И тем событиям еще есть свидетели. Но об этом не говорится в романе Некляева. Место занято письмами Соломона Моисеевича в „инстанции“ насчет автомата с газировкой и историей с выбитым зубом чернокожего учащегося техникума связи. Таков выбор автора…

„Кто среди нас стукач?“ — вот главный вопрос всех наших обсуждений. Его задает и автор романа…» — пишет в послесловии Виктор Леденев. Но если Виктор Иванович Леденев и может задумываться над этим, то не думаю, что такое право есть у автора «Автомата с газировкой». Он ведь, по правде говоря, ни при чем. Хотя, понятное дело, хочется быть причастным к чему-то этакому, андерграундному, кагэбэшно-диссидентскому. Чтобы биография была поцветистее. Что же касается ответа на сам вопрос, то, возможно, он содержится в архиве КГБ. В папке, которая называется, скажем, так: «Дело об антисоветской группе Хадеева». Не знаю, выдадут ли ее сегодня для ознакомления кому-то интересующемуся этой историей. Впрочем, если правда то, что бывших сотрудников не бывает, то вряд ли… Хотя около двадцати лет назад мне довольно оперативно выдали в Верховном суде также состроенное КГБ дело диссидента слависта Вячеслава Зайцева. Но то были, как говорила Ахматова, вегетарианские времена, 1993 год, расцвет белорусской демократии…

***

Но оставим вопрос, кто был стукачом в «деле Хадеева», историкам. Меня же, как литературного критика, больше интересует литература. И вот думаю:

что если бы вместо собрания разных приколов и хохм, демонстрации своей близости к убийце Кеннеди и участникам театрализованного покушения на Хрущева в Минске Некляев написал роман о том, как мальчик из Сморгони становится поэтом, любимцем властей, комсомольским лауреатом,

который от лица советской молодежи выступает на XXV съезде КПСС, одновременно возглавляет журнал и газету, будучи главой союза писателей, терпит поражение в борьбе за «близость к телу» Хозяина Беларуси, бежит за границу от преследований врагов, затем встает во главе никуда не движущегося движения «Говори правду», ну и далее — Площадь, избиение, изолятор КГБ, суд, политическая слава, превышающая литературную… Только чтобы без приколов. Всю правду, как вроде принято в его «движении». Да за такой роман могли бы не то что «Гедройца» — «Нобеля» дать. На которого автор «Автомата с газировкой», впрочем, уже выдвигался…

Что же до послевоенного Минска с его экзотической топографией, в которой смешались старина и сталинизм, с его весенними запахами и романтическими чувствами его молодых жителей, с его истинными драмами, то, может быть, читатель найдет многое из этого в романах покойного Александра Станюты «Городские сны» и «Сцены из минской жизни». Автор был истинным сыном своего времени и своего города.

Я не противопоставляю написанное Некляевым и Станютой. Это просто разные книги. Еще и потому, что одна обязательно попадает в лист премии Гедройца. Кстати, ну никак

не вяжется у меня раскрашенная псевдоэкзотика некляевского романа с именем человека, которого в Польше уважительно называют Редактор.

В этом наименовании с большой буквы издателя и публициста, выпускавшего под Парижем, в местечке Мейсон-Лаффит, журнал «Kultura», много лет бывший средоточием польской, европейской свободной мысли, заложен большой культурный, интеллектуальный смысл. Премией имени такого человека должны были бы отмечаться, по моему разумению, работы прежде всего белорусских философов, культурологов, эссеистов, публицистов. И не следует делить белорусских интеллектуалов по языковому принципу. Сам Ежи Гедройц был человеком широких и глубоких взглядов на национально-культурные процессы в странах Восточной Европы. Не стоит забывать об этом.

P. S.Любопытное совпадение фактов, о котором пускай судят читатели. Прежде чем написать этот текст, сразу по прочтении романа (это произошло неделю с лишним назад) я позвонил Эдуарду Николаевичу Горячему, чтобы уточнить некоторые факты. После того через два дня мне позвонил В. И. Леденев. Через день позвонил В. П. Некляев. С обоими я имел до того телефонные контакты раз в полтора-два года. А тут такая активная заинтересованность…

А еще через день, 7 марта, в «Комсомольской правде» в Белоруссии» появилось обширное интервью с Э. Н. Горячим, в котором, в противовес моему еще не опубликованному, но словно прочитанному тексту? содержится утверждение, что Некляев входил в кружок Хадеева, хотя и был «значительно моложе».

Чего теперь стоят мои пассажи, если свидетельствует сам Э. Н. Горячий, один из не прототипов романа, а, как и Леденев, «из главных персонажей», действующих под собственными фамилиями, именами и отчествами? Мне остается одно: надеяться, что Владимир Некляев не привлечет меня к судебной ответственности за сомнения относительно подросткового периода его биографии. Можно было бы, конечно, в качестве защиты избрать позицию Э. Н. Горячего, который, подробно рассказав «о времени и о себе» все в том же интервью, пришел к следующему выводу: «Моя биография и биография Горячего из книги — разные вещи».

Получается, не тот в романе Некляева изображен человек. Тогда зачем все эти рассказы о верно схваченном «духе и жаре времени»?

Остается только порадоваться за Э. Н. Горячего, поскольку ему, как он сам говорит, «повезло — посадили и всё. А многих выгнали из комсомола». Да, действительно либеральные были времена, когда тюрьма считалась предпочтительнее изгнания из комсомола.

Теперь, опасаюсь, не то…

Семен Букчин, «Народная воля»

Хочешь поделиться важной информацией анонимно и конфиденциально? Пиши в наш Телеграм