Каждый год, когда приближается День Победы над нацизмом, думается не о государственном праздновании, которое глохнет в рыке танковых двигателей и слепнет в фальшивом блеске медалей и значков так называемых «ветеранов», а о бесчисленных жертвах, которых положили на алтарь Победы. И прежде всего тех, чьи кости еще остаются не захороненными. В Беларуси поисковые отряды обнаружили останки более 75 тыс. человек… И конца этим кропотливым поискам пока не видно. А начинались они в 1960-е, когда те, кто действительно воевал и остался жив, испытывали моральный долг перед теми, кто ушел в неизвестность…
Получив из райвоенкомата повестку в девять утра явиться к директору заповедника, Алешкевич не спеша положил в старую полевую сумку удостоверение к партизанской медали, орденскую книжку к ордену Красной Звезды, справки о том, что он являлся оружейным мастером в бригаде имени Кирова и вывел в 1944 году из окружения бригаду «Старика». Предупредил жену, чтобы к обеду не ждала, и, постращав ее международным положением, направился в Крайцы.
В кабинете директора его уже ждали военком — средних лет подполковник — и черноволосый молодой человек из райисполкома.
— Садитесь, Григорий Игнатьевич. Здесь вот какое дело…
Посетитель стянул с седой головы ушанку с задеревенелыми завязками, передвинул полевую сумку на колени. Держался он просто, с достоинством, зная, что по пустякам его беспокоить не будут.
— Впрочем, Михаил Андреевич, —военком повернулся к директору, — подождем Автушко.
— Сидора? — спросил Алешкевич.
— Его. Тоже ведь старый партизан.
— Да. Было дело…
Вскоре появился и Сидор, едва протиснув в дверь мощные плечи. Поздоровавшись, нашел себе место поодаль и, по-бабьи неловко сложив руки на коленях, вопросительно наморщил лоб.
— Так вот, товарищи старые партизаны, — немного торжественно начал военком. — Вы знаете, что на территории заповедника с войны остались могилы известных и неизвестных солдат и партизан. Ко Дню Победы мы хотим перезахоронить их останки в братские могилы в Крайцах и Пострежье. Сделаем это торжественно, с оркестром. Несколько могил мы уже обнаружили. Может, и вам что-либо известно, вы же каждую тропинку в лесу знаете…
— Да тут по всем лесам косточки… Сидор, а Сидор, — Алешкевич повернулся к Автушко, — помнишь там, на Тростянке, в болоте?
— Ты про ту землянку? В 44-м, когда на лося ходили?
— Ага. Там землянку нашли, лазарет. Десять партизан убитых. И девушку, санитарку. Так в белом халате и лежала. Это уже после второй блокады. Сколько тогда наших людей побило, товарищ военком!
— Где эта Тростянка? На машине проедем? — подполковник взглянул на карту заповедника.
— Да вы что, неизвестно, пешком ли дойдем. Это за Нешковом километра три. Давай, Сидор, сходим, посмотрим, может, что и найдем… Так и лежала в белом халате, у самого входа…
— Что же ты там теперь найдешь? Двадцать три года прошло. Место совсем дикое, болото, зверье… И как их там немцы увидели? Может, с самолета?
— Может, и с самолета, — согласился Алешкевич.
* * *
Выехали мы на следующий день с самого утра. Покряхтев насчет того, что кто-то нам плохого коня запряг, а путь долгий, 18 км, Алешкевич закинул на воз модный спортивный рюкзак, видимо, из последних приобретений, скрутил самокрутку и лениво тронулся с места. Первого встретили Колбина, заведующего музеем.
— Ну, как жонка? Звонка? — Алешкевич приостановил коня.
— Звонка, Григорий Игнатьевич. Далеко собрались?
— Да в Нешково, а там за Тростянку.
— А по какой надобности?
— В 44-м с Сидором там на лося ходили…
И Алешкевич подробно рассказал, что там видели, с какой целью едем, не забыв упомянуть про оркестр… Колбин, пожилой суховатый человек в долгополом плаще и огромной шляпе, чем-то похожий в этом наряде на ватиканского священника, слушал внимательно, не перебивая.
— Да, — вздохнул, — много лет прошло.
И почему-то вытащил из кармана газету, развернул:
— Вот, схема напечатана, откуда к нам весна идет. С запада, потому и прилет южных птиц задерживается. Не видел еще журавля, Григорий Игнатьевич?
— Пока нет. Ну, бывай здоров. Может, к вечеру и доберемся…
Дорога пошла сухим сосновым бором. Вдоль первого ряда деревьев заметны были окопы, обращенные в одну, от дороги, сторону.
— Немецкие. А вот пулеметное гнездо, — Алешкевич показал на небольшую ложбинку. — Партизаны окопы не рыли, задерживаться на одном месте нельзя было. Вот по болотам и базировались. А сколько тут людей от голода, от болезней умерло! Во вторую блокировку немцы самолеты пустили, болота бомбили. Да бомбы те не взрывались, проваливались… А где взрывались, там сейчас глубокие ямы с черной водой. А вот любопытно, товарищ корреспондент, может, знаешь причину. К одной такой яме звери на водопой повадились. Кабаны, лоси, медведь подходил. Рядом Береза (так в Березинском заповеднике называют Березину. — С.В.), а они к той яме. Может полезная чем та вода? Спрошу у Цая, пусть прознает ее лабораторию…
— Кто это — Цай?
— А, Сергей Иванович, заместитель директора по науке. Хороший мужик…
Впервые за всю весну день стоял по-настоящему теплый. Ветер не доставал нас, застревал где-то в верхушках сосен. Дорога сразу оттаяла, размякла. Снег, крепкий, «як мур», лежал только в тени и цеплялся за поблеклую траву в низинах, лугзяминках по-здешнему.
Алешкевич, казалось, забыл цель нашей внезапной поездки, бросился, будто вплавь, в историю своей жизни. Слушал я его невнимательно. Не отступала от глаз та девушка в белом халате, у самого входа. Я представлял себе, как она бросилась под пули, в последний момент пыталась спасти раненых… Как птица, она пыталась отвлечь убийц от своего гнезда…
Алешкевич вдруг заговорил в будущем времени.
— Отец мой, значит, католик, будет на ксендза учиться. А как женится на русской, на маме, значит, на моей, родня его проклянет. Потом отец ослепнет и умрет, а я, значит, старшим останусь. Пойду к деду за советом. Дед у меня умный, большой мастер иисусов из дерева вырезать… плачущих. Кем быть, спрошу у деда, а он ответит: за сапожника учиться — размахнись и хлеба нет; за портного учиться — шах-мах, блины на палицы; на кузнеца учиться — стук-мяк, вот праснак, вот пятак и дело так. А потом добавит: плотникробить грудзьми, а кузнец— людзьми. И пойду я на кузнеца… Только работать придется больше своими руками.
— А теперь на пенсии?
— Где там. Мастер по мелиорации. Хорошая работа.
— Сколько же вам лет?
— 68. Это что! Я крепкий еще. Все могу. Коня могу подковать, топор из проволоки сделать. В партизанах знаешь какую пушку смстерил? Вот только прицела и буссоли не было, через ствол наводили. А сколько ППШ из винтовок сделал, то и не сосчитать. А грамоте знаешь как учился? Когда в 20-х годах в красной кавалерии под Борисовом служил, от девок отбоя не было. А на записки отписывать не умел. Тогда по запискам и стал грамоту понимать. А одна красивая такая паненочка была, все на латини письма писала. Долго не могу в голову взять, что к чему. А потом и латинь пойму. Один ветеринар научит…
В Пострежье, к Сидору Автушко, добрались часа за два. В хате сразу подсобрались сельчане, приковылял старый партизан Иосиф Гатовский. Уселись на лавке. И потекли воспоминания, стариковские споры о том, что и где, когда и как было. Сидор горячился. «Да слушай, слушай же ты!» — успокаивал его Алешкевич, а Гатовский почернел лицом и плакал, вспоминая жену и детей, которых каратели сожгли… Потом в хату вошла его вторая жена, он повеселел, стал рассказывать, как Бегомль брали, и звал к себе обедать.
Однако мы торопились. Сидор уселся впереди, на месте возницы. За Пострежьем приостановились у памятника партизанам на братской могиле. Помолчали, покурили и двинулись дальше.
Телега вязла в размякшем проселке, и мы с Алешкевичем пошли пешком. Все чаще бросались в глаза мелкие следы кабанов, большие и аккуратные следы лосей. Попался и след медведя, сильно вдавленный, с широким полукружьем когтей. Алешкевич сразу вспомнил, как недалеко отсюда свалился на него с дерева медведь.
— Глянул вгору, будто копна сена какая— плясь! Я в одну сторону — он в другую. Так и не встретились, — старик затянулся махоркой. — Я психологию жизни каждого зверя понимаю. Медведь, к примеру, на человека первым никогда не нападет. А вот если наткнулся на медвежонка, будь осторожен: неподалеку медведица. А уж она спуску не даст… А знаешь, какие самые страшные звери были здесь после войны? Немецкие овчарки. Сколько их здесь, брошенных немцами, шастало! Да и не то что по лесам и болотам, а все к деревням поближе, к человечине… Они же на человека были науськаны… Да и человек сам словно зверь бывает, лишь бы убить…
За поворотом на Нешково стали попадаться партизанские землянки, кое-где еще целые. Вскоре перешли широко разлившийся ручей с названием Великая Река и въехали в березовую сказку. Таких берез я не видел нигде и никогда. Словно столбы света, они парили над землей, насквозь пронизанные птичьими голосами. Пели деревья, пел воздух. Он был таким густым, березовый дух, что, казалось, его можно пить, как холодное, из погреба, молоко…
И снова каким-то магическим образом возникла в моем сознании та девушка в белом халате, раскинувшая, словно крылья, руки на пороге жизни и смерти, у самого входа.
…Мы отыскали ту землянку, только не сразу. Оставив у лесника нашу измотанную лошадь, часа два брели мы по колено в воде, пока не вышли на сухое место, астроў по-здешнему. Это был сырой, темный, как подземелье, лес. Ноги проваливались в толстенный слой листьев и хвои, опавшей явно не в последнюю осень. Пахло прелью и почему-то скипидаром. Вповалку лежали переломившиеся деревья. Между ними пустились в рост молодые побеги. «Липки, липки, — повторял Алешкевич, — помню, там были липки. Вон как выросли…»
Сначала наткнулись на расколотый чугунный котел. В темной воде, что от зимы осталась в уцелевшем дне, плавали почерневшее листья. Старые осины и ели вокруг были все в черных, зеленоватых по краям, точках от пуль. Но землянки нигде не было…
— Смотри, Сидор, кость!..
Вверху, между еловыми лапами, напоминанием о скоротечности жизни действительно белела чья-то кость…
— Человеческая, — определил Алешкевич. — Видно, куница затянула… ищите здесь…
Только сейчас я заметил едва заметный под многолетним слоем листвы прямоугольник. Мужики вооружились кольями из поваленных стволов и молча, чем-то напоминая шекспировских могильщиков, стали ворошить листву.
Так и есть. Тонкие женские косточки. У самого входа.
Мы собрали найденные останки под елью, накрыли котлом. Алешкевич соорудил небольшой частокол, прицепил к нему газету — для приметы и чтобы отпугивать зверя…
* * *
Возвращались долго и молча. Вдруг из глубины синеющего, чуть подернутого пеплом вечера неба раздались трубные звуки, будто вздохнул огромный орган.
— Ну, вот и журавли прилетели, — сказал Алешкевич. — Глянь, чисто как душа человеческая.
Их было двое. Они летели возвышенно и свободно, оглашая предвечернее небо трубными звуками, словно в их узких вытянутых горлах рождались слова о том, как прекрасна эта земля, на которой живете вы, люди!
***
52-й отдельный специализированный поисковый батальон Белорусских Вооруженных сил занимается поиском и перезахоронением жертв войн. Он был основан в марте 1995 и за время работы выявил останки 75.514 человек. Выяснены имена 2701 погибшего, отработаны 2754 объекта, определены границы массовых захоронений 314.889 человек. Связаться с саперами-поисковиками можно по телефону: 8 (02132) 31562 или e-mail [email protected].
