Михась Скобла: «Как известно, существует три трактовки гибели Янки Купалы: несчастный случай, самоубийство и убийство. Вы к какой склоняетесь?»
Владимир Некляев: «На сегодня я склоняюсь к мысли, что это было убийство. Хотя, повторюсь, это лишь одна из версий. Но я готов привести конкретные аргументы».
Скобла: «Как вы считаете, существует ли уголовное дело по факту гибели Купалы, и где оно может храниться?»
Некляев: «В любом случае обязательно по факту гибели должны были возбудить уголовное дело. Следствие же вел военный прокурор Москвы. И как мог этот прокурор провести расследование без единой бумажки? Никак не мог. Хоть бы одна бумажка была, а это и значит — уголовное дело, должно существовать. Где оно?.. Доступа к нему никому из тех, кого так или иначе интересует личность Купалы, не удалось добиться. В том числе и мне — ни в недавние времена перестройки, ни в новейшее время демократии.
Будучи редактором журнала «Крыніца», председателем Союза писателей, я направлял запросы в соответствующие инстанции. И меня допустили к минским архивам КГБ, тогда комитетом руководил Егоров, которого я достаточно хорошо знал. Можно с уверенностью сказать: по Купале в Беларуси ничего нет. По моей информации, уголовное дело существует, и хранится оно в архиве Президента Российской Федерации — бывшим архиве ЦК КПСС».
Скобла: «В течение последних лет многие ранее секретные дела рассекретили. Например, об убийстве Соломона Михоэлса. Почему же купаловское дело прячут за семью замками?»
Некляев: «Сведения, которые содержатся в том уголовном деле, и сегодня представляют опасность для той системы, которая будто бы и старается измениться, но ничего у нее не получается. Она, кажется, сбрасывает ту кожу, а потом снова в ту самую кожу влазит. Но поздно или рано дело прояснится».
Скобла: «Вопрос, которого избежать невозможно. Зачем было Сталину устранять Янку Купалу — поэта-орденоносца, лауреата Сталинской премии, поэта, который клялся: «Табе, правадыр, мае песні і думы…»
Некляев: «Совершенно резонный вопрос, на который наталкивались многие исследователи в своих поисках. Его мне задавал и Георгий Колос, автор замечательной книги о Купале «Карані міфаў»: «А за что его было убивать, он все делал, как требовали». Но на тот момент не было тех документов, которые выплыли позже. Вот смотрите.
14 апреля 1942 года на заседании ЦК КП(б)Б принимается решение «О проведении 60-летнего юбилея народного поэта Беларуси Якуба Коласа». Празднование назначается на ноябрь, создается юбилейная комиссия во главе с секретарем ЦК Горбуновым, в которую вместе с председателем Союза писателей Лыньковым входит и Янка Купала. Но Купаловское 60-летие раньше Коласовского, не осенью, а летом, — так где же насчет юбилея Купалы подобное решение? Нет… И не будет. Значит, праздновать не собирались.
Но Купалу правительственной телеграммой вызывают из-под Казани в Москву. И он собирается. И когда уже едет на юбилей, спрашивает разрешения на то, чтобы взять с собой жену. Совершенно неожиданно для него, разрешения не дают. Категорически отвечают: «Нет. Вас вызывают одного». И как спутницу ему вместо жены выправляют «соглядатая» — председателя Верховного Совета БССР Грекову. Купала растерян, он и представить не мог, чтобы отказали в просьбе поехать вместе с женой. На юбилей, на праздник… Раньше такого не случалось, что-то здесь не то… И это что-то не могло не насторожить. К тому же, для опасений имелась еще одна причина, гораздо более существенная.
В феврале 1942 года Бюро ЦК КП(б)Б принимает постановление о созыве в Казани сессии Белорусской Академии наук. С докладом, тезисы для которого написал секретарь ЦК КПБ Горбунов, на сессии поручают выступить Янке Купале. Тема доклада не лишь бы какая: «Белорусская интеллигенция в дни Отечественной войны». И вот что произносит Янка Купала на той сессии 12 марта:
«Говорят, что улицу, на которой жил я в Минске, они (немцы. — В.Н.) назвали моим именем. Тоже, вишь ты, «уважают» писателя. Но будьте вы прокляты, кровавые выродки, за такое «уважение»! Сначала вы послали сотни самолетов, сожгли эту улицу, скинули десятки бомб на мой дом, сожгли его вместе с моими рукописями, а теперь вы прикидываетесь поборниками культуры. Такого издевательства над культурой еще не видел свет, и я, честный советский человек, плюю в ваше кровавое рыло и всем сердцем своим желаю погибели вам, палачам белорусского народа, палачам белорусской культуры…»
Cкобла: «Пафосное выступление. В стиле стихотворения «Партизаны, партизаны, белорусские сыны…»
Некляев: «Я убежден, что именно ради этого выступления Купалы и была задумана в Казани та сессия Академии наук. Потому что на самом деле пришло сообщение о том, что в оккупированном Минске появилась улица имени Янки Купалы. Улица Купалы должна была появиться в Минске еще до войны: весной 1941 года предлагалось в честь поэта переименовать улицу Садовую [она проходила параллельно нынешней ул. Я.Купалы, сейчас там музей Я.Купалы в парке, носящем его имя — НН]. Однако Пантелеймон Пономаренко [первый секретарь ЦК КП(б)Б, глава БССР], будто бы «защитник и заступник» Янки Купалы, лично вычеркнул это «предложение трудящихся» из проекта партийного постановления. Красным карандашом.
А уже осенью, спустя полгода, улицы и площади в Минске массово переименовываются немцами. Постановления подписывает уже не секретарь ЦК Пономаренко, а начальник Минской полевой комендатуры Шлегельхофер. И улицу Октябрьскую, на которой жил Купала, называют улицей имени Ивана Луцкевича. Не Ивана Луцевича — поэта Янки Купалы, а Ивана Луцкевича — одного из основателей белорусского возрождения, основателя Белорусском Революционной Грамады, историка, археолога и этнографа, скоропостижно скончавшегося от туберкулеза в 1919 году. [Октябрьской называлась часть нынешней Интернациональной от площади Свободы до реки Свислочь; но на самом деле, что подтверждает немецкий план Минска 1942 г., оккупационные власти переименовали улицу и переулок Толстого в районе вокзала, на которой Купала никогда не жил. — НН]».
Скобла: «Вы сказали, что доклад Купале «помог написать» Тимофей Горбунов. Уж кто-кто, а он Луцкевича и Луцевича спутать не мог. Он же в свое время занимался виленским музеем Ивана Луцкевича. Значит, как минимум о существовании Луцкевича знал».
Некляев: «В том то вся штука. А если бы и не знал, то выяснить было несложно. Например, на радио в Минске, по которому было объявлено о переименование улиц, работала жена Петра Глебки Нина Ларионовна, которая, безусловно, была неким образом связана с советскими спецслужбами, иначе бы как она, прослужив в центре немецкой пропаганды, после войны спаслась — пускай и с мужем-орденоносцем? Кстати, Нина Ларионовна (по свидетельству Аркадия Кулешова), предупреждала Глебку, чтобы тот не слишком сближался с Купалой, мол, рядом с ним — опасность».
Скобла: «Но если бы в Минске захотели действительно увековечить Купалу, то улицу и назвали бы именем Янки Купалы. Не иначе. Неужели поэт не мог все это где надо переуточнить?»
Некляев: «Что Купала мог «где надо переуточнить», если там, «где надо», с ним отношения давно и навсегда уточнили. Поэтому не удивительно, что в сообщении о его смерти сообщали, по сути, о смерти другого человека. О смерти того, чьим именем названа немцами улица в Минске.
В официальном сообщении, опубликованном 30 июня в газете «Известия» и 2 июля в газете «Советская Белоруссия», об истинных обстоятельствах смерти Янки Купалы, разумеется, ни слова. А вот что докладывалось об этих обстоятельствах 29 июня в оперативном донесении («спецсообщении», как оно называется) на имя наркома внутренних дел СССР Берии (с копиями Сталину и Молотову):
«28 июня в 22 часа 30 минут в гостинице «Москва» упал в лестничную клетку и разбился насмерть поэт Белоруссии Луцкевич Иван Доминикович».
Что «спецсообщается» о Янке Купале — понятно. Только почему он Луцкевич, а не Луцевич? Ошиблись? В донесении на имя Берии с копией Сталину?..»
Скобла: «Там подобных ошибок быть не могло».
Некляев: «Ну конечно же. Разве у Купалы, Ивана Доминиковича Луцевича, не было паспорта, удостоверения? Извините, я нашел документ, где под №20 описан даже коробок спичек, одна штука, а удостоверений разного рода (кроме паспорта № И-НУ 580393) четыре. Наверное, не посмотрели?.. И без того знали, что Луцкевич?.. Причем, настолько знали, что именно так — Луцкевич — и написали фамилию не раз (что еще можно было бы посчитать ошибкой), а сквозь все донесение: Луцкевич, Луцкевич, Луцкевич…
Давайте снова обратимся к оперативному донесению:
«Предварительным выяснением обстановки падения никаких данных, свидетельствующих о насильственной смерти или самоубийстве, не установлено».
Подобная «пустая» формулировка в предназначенном на самый верх донесении выглядит довольно странно, потому что, как минимум, не исключает грозного вопроса сверху: «Что же вы выясняли вашим предварительной выяснение?» Что вы нам «спецсообщаете?» Чем вы там занимались? В пыль бы пошли… Только похоже на то, что никто не ожидал и не остерегался никаких грозных вопросов, словно там, куда об этом «спецсообщалось», заранее все известно.
Читаем дальше:
«Происшествию предшествовали следующие обстоятельства: примерно в 21 час Луцкевич был приглашен в комнату 1034 (десятый этаж той же гостиницы) к проживающему там председателю Союза советских писателей Белоруссии Лынькову, где присутствовали там же писатель Крапива… зав. отделом редакции «Известия» Войтинская. Луцкевич пришел в нетрезвом виде и с присутствующими еще выпил несколько стопок шампанского. Примерно в 22 часа Войтинская и Крапива из номера ушли и минут через 10 после них вышел Луцкевич. Момент и обстоятельства падения Луцкевича никто не видел. Можно предполагать, что упал он с 9-го этажа, так как начиная с 7-го этажа в лестничной клетке обнаружены отдельные капли крови. При осмотре комнаты, занимаемой Луцкевичем, обнаружены около стола две бутылки из-под шампанского и не убранная со стола посуда с запахом вина. Других данных, связанных с происшествием, не обнаружено. Следствие ведет военный прокурор гор. Москвы. Начальник 3 Управления НКВД СССР (Горлинский). №3/3/6661».
Скобла: «Сразу бросается в глаза дьявольская цифра 666…»
Некляев: «Даже так… Но обратите внимание: осмотрев комнату, не нашли ничего, кроме следов попойки, которая ровненько ложится в якобы заранее подготовленную версию: напился — и упал. Помимо путаницы с фамилией Купалы, еще много чего, написанного в этом документе, не совпадает с показаниями многих и многих людей. К примеру, Глебка в воспоминаниях своих рассказывает, как он часов под десять вечера зашел в номер к Лынькову, где через несколько минут зазвонил телефон. Взяв трубку и передав ее Купале, Лыньков попросил всех гостей выйти на балкон, мол, звонил кто-то такой, с кем разговор Купалы никому не надо было слышать. Поговорив Купала сразу вышел из номера, будто его куда-то срочно вызвали…
По косвенным свидетельствам, в номер Лынькова звонил Купале в тот вечер Горбунов. К секретарю ЦК по идеологии Купала, конечно, должен был поспешить — хоть трезвый, хотя пьяный… Но Глебки среди гостей номера №1034 в оперативном донесении не называется. Он что, прятался на балконе и его не нашли? Или в начале 1960-х годов, которыми датируются воспоминания Глебки, потянуло Петра Федоровича на фантазии, навыдумывал он что-то там — и в номере Лынькова его не было? И не было никакого телефонного звонка?..
Однако и факт присутствия Глебки, и телефонный звонок подтверждала Софья Захаровна Каспиц, жена Лынькова. Она утверждала только, что звонок не был от Горбунова, а звонила литовская партизанка Ирена. Не исключаю, что Купала мог поспешно выйти как к партийному секретарю, так и к партизанке Ирене, но зачем тогда Лыньков провожал всех гостей на балкон?»
Скобла: «Что еще в этом деле настораживает: никто из тех, кто проживал в то время в гостинице «Москва», не оставил подробных воспоминаний. Как будто они все дали подписку о неразглашении».
Некляев: «Все равно мне не понятно. Ну, вот я, например. Ну дал бы я подписку. Молчу. Но как не написать для себя, в стол, где-нибудь, на будущее — они же литераторы…
Но в Москве тогда жили не только литераторы. В свое время судьба свела меня с народной артисткой СССР Ларисой Александровской. В сборнике воспоминаний о Купале «Такі ён быў» (1975) она вспоминает, как перед ее отъездом Купала все порывался ей что-то сказать, но так и не сказал. Если бы этот сборник издавали сейчас, в воспоминаниях Александровской вот что было бы написано: «Прощаясь, он держал за руку, не отпускал… Говорил: «Лариса, перепелочка, не ехала бы ты никуда, худо мне будет… Может, и не жить». Так записано мной со слов Ларисы Помпеевны на листе бумаги, который должен был стать одной из страниц книги ее воспоминаний…
И далее слова Александровской: «Это встревожило меня, мы тогда все были нервными — в «Москве»… Перед самым отъездом о разговоре с Купалой я рассказала Горбунову. Горбунов отмахнулся, рассердился даже: «Слушай ты его! Он всем то же самое говорит». Вряд ли Купала говорил то же секретарю ЦК…
Крайне сожалею, что не сделал литературной записи мемуаров Александровской, как она меня о том просила!.. Она столько знала! Однако, человек сталинских времен, Лариса Помпеевна ставила настолько конспиративные условия записи ее воспоминаний, что на то, чтобы написать книгу, понадобилось бы лет пять».
Скобла: «Она не позволяла писать на магнитофон?»
Некляев: «Ни в коем случае. И каждый листок сразу же забирала домой. Я в то время работал в Белорусском театральном обществе, где Александровская председательствовала. Однажды с Владимиром Искриком (в то время также сотрудникам БТО, а позже работником аппарата Совмина) мы в присутствии Ларисы Помпеевны завели спор об одном литераторе… ну, назовем его В.Б.Г. Это первые буквы даже не фамилии, а прозвища человека».
Скобла: «Ну, прозвище хотя бы назвать можно?»
Некляев: «Хорошо, назову. Всадник без головы».
Скобла: «Рыгор Берёзкин, по свидетельству Валентина Тараса, «водителем без головы» называл Алеся Кучера».
Некляев: «Ни я, ни ты не имеем на руках никаких документов, поэтому ничего утверждать не можем. Для этого нужны неопровержимые факты. Слов Берёзкина или Александровской недостаточно. Недостаточно для обвинений. Но достаточно для размышления, для сопоставлений… Так вот, Александровская о В.Б.Г., пресекая нашу с Искриком спор, вдруг сказала: «Он Купалу и убил».
Ошеломленный, я решил, что этот В.Б.Г. пвринимал в уничтожении Купалы самое непосредственное, физическое участие — и стал уговаривать Ларису Помпеевну, чтобы та засвидетельствовала его имя на бумаге. Ну, если уж мы собрались писать книгу воспоминаний… Было начало 1970-х, и женщина сталинских времен посмотрела на меня, как смотрят обычно на тех, о ком говорят: глупенький, как щенок не обученный. Выдержав паузу, словно жалея о том, что слово — не воробей, договорила: «Он написал донос, после которого Купалы не стало».
Скобла: «Именно донос о том, что в оккупированном Минске немцы назвали именем Купалы улицу?»
Некляев: «Как оказалось — да. Но тогда я никак не мог понять: что же за донос можно было написать на Купалу, который сидел тихо на мельнице в Печищах, в глуши под Казанью? И ничего я тогда не мог сопоставить, поскольку не было с чем. Теперь есть. Как дезинформация о том, что в оккупированном Минске появилась улица имени Янки Купалы, прошла на самый верх?.. Почему она не проверялась?.. Было же через кого при желании проверить. О жене Глебки я уже говорил, да и другие каналы имелись.
Аркадий Кулешов был убежден, что Купалу убили. Место в гостинице «Москва» показывал: «Вот здесь с ним расправились».
Глебка, хотя и осторожно, но утверждал то же самое.
Пимен Панченко записал в дневнике: «Убили Купале — убьют и меня». Бровка говорил, что Купала, приехав в Москву, чего-то боялся, особенно ночью, и вместе с Твардовским они у него ночевали, Купала не отпускал».
Скобла: «Наверно, предчувствовал, что «улица Купалы» в Минске была придумана не просто так…»
Некляев: «Ну да, у Купалы была очень хорошая интуиция. Предчувствовал не только Купала. Лариса Александровская рассказывала: «Мы тогда все были на нервах…» Не для того, чтобы как-то подтвердить ее слова, сомневаться в которых у меня нет оснований, а для большего представления о том, какое настроение царило в кругах живших в гостинице «Москва» белорусов, когда там поселился Купала, процитирую несколько слов из письма жены Кузьмы Чорного к Оксане Федоровне Вечер, жене Аркадия Кулешова. Письмо датировано 27 июня 1942 года, когда Ревека Израилевна, жена Чорного, приехала из Уральска — за день до смерти Купалы.
«Дорогие! Приехала в Москву вчера около 5-ти часов дня. Черный меня не встретил… Наконец, он приехал на вокзал вместе с Глебкой, и мы отправились в гостиницу… Я была свидетельницей отвратительной сцены, которую разыграл Б. (П.Бровка. — В.Н.), который называл К. (А.Кучера. — В.Н.) самыми оскорбительными словами, ругался безобразнейшими словами, его едва выпроводили… Потом Лыньков… страдал очень и кончил слезами».
С какой это стати Бровка, человек совершенно не брутальный, который назавтра же, как пишет далее в своем письме Ревека Израилевна, просил у нее прощения, оправдываясь тем, что у него нервы расшатались, вдруг на всех расходился — особенно на Лынькова, председателя Союза писателей? И почему он поносил Кучера?.. Почему они все такие нервные: «ругаются безобразнейшими словами, страдают очень и кончают слезами?..» Не потому ли, что все они догадываются или даже знают о нависшей над Купалой опасности? Не об этом ли кричит Бровка всем — и прежде всего Лынькову: «Да сделайте вы что-нибудь!..» И все это, наконец, не потому ли, что содержанием доноса, который написал В.Б.Г. на Купалу, как раз таки и была дезинформация об улице, названное немцами, фашистами, врагами именем народного поэта, орденоносца, лауреата Сталинской премии?
Скорее всего, через своего компетентного доносчика сами компетентные органы эту дезу и запустили. Либо угадал он их сокровенные желания — есть у лакеев такое свойство, способность: предугадывать желания хозяев. Зачем же хозяевам, компетентным органам такое перепроверять? Если это для них, как говорится, самое то… Если из этого следует, что насчет Купалы, который был и остается идеологом «нац.-фашизма», одни они-то, компетентные органы, и были особенно проницательны, требуя для него немедленной казни. А слепыми были, ошибались, играя с ним в звания и награды, — кто?.. Да еще подбили к игре, к ошибке — кого?.. Об этом уже даже подумать страшно… Да и Цанава докладывал Пономаренко (причем, именно тогда, когда с Купалой в самые высокие награды игрались), что подобно тому как раньше печатались стихи Купалы в нацдемовских газетах рядом с портретом Пилсудского, так сейчас в нац.-фашистской газете «Раніца» — рядом с портретом Гитлера».
Скобла: «Кузьма Чорный спустя два года после событий записал в своем дневнике реакцию Глебки на смерть Купалы: «Он жил как поэт и умер как поэт». Падение с 10 этажа считалось достойным для поэта финалом… Выходит, что самоубийство Купалы устраивало не только официальные власти, но и другую сторону?»
Некляев: «Оно устраивало действительно всех. Оно не позволяло делать из Купалы легенду, что было опасно. Что же тут героического — напился и свалился… Этим провокационным ходом спецслужбы наконец довели дело до конца. «А ведь мы сообщали…» А тут получилось, что не только Пономаренко ошибся, а и тот, кто ошибаться не может, кто принимал решение о награждении Купалы орденом Ленина».
Скобла: «Товарищ Сталин?»
Некляев: «А что без него тогда решалось? «Вы кого, товарищ Пономаренко, подставили?!» А нет человека — нет проблемы. И ошибок нет».
Скобла: «Вспоминается стихотворение Евгения Евтушенко о смерти Марины Цветаевой: «Есть лишь убийства на свете, запомните. Самоубийств не бывает вообще!» Это что касается официальной версии о самоубийстве Купалы. Скажите, а вы лично верите, что тайна смерти Купалы будет раскрыта? Мне кажется, чем больше проходит лет, тем меньше на это остается шансов».
Некляев: «Возможно, пусть бы это и оставалось легендой. Но не только легендой, а и поводом задуматься для людей, занимающихся литературой: как мы ее занимаемся и ради чего? Чтобы в конце концов не пришлось стать на десятом этаже и заглянуть в лестничный пролет…»
