Один из вопросов, оставшийся за скобками открытой лекции «Черный квадрат Марка Шагала», прочитанной мной на прошлой неделе в «Культурном техникуме» в Минске, — это, был ли наш соотечественник Марк Шагал художником хотя бы в какой-то степени белорусским.
Этот вопрос мне задают иностранцы, с которыми приходится общаться о Шагале. Тезисы, изложенные здесь, приходится озвучивать администрациям музеев, которые вывешивают творчество Шагала в зале русского искусства, с подписью «французский живописец русского происхождения».
На самом же деле, для отрицания белорускости Шагала оснований достаточно. Да, родился он в Витебске, и это бесспорно (несмотря на то, что в анкетах собственноручно время от времени писал, что он из Лиозно), но Витебск во время его рождения (1887) не был городом белорусским, так как Беларуси не существовало даже как территориальной единицы царской империи.
Не был Витебск «белорусским» и тогда, когда Шагал вернулся на родину в 1914 году, чтобы жениться на Белле Розенфельд и увезти ее в Париж (Первая мировая вынудила его остаться вплоть до 1920-го). В 1918-м, в результате революции, он получил от Луначарского должность губернского уполномоченного по делам искусств.
Но был он при этом уполномоченным московского наркомата просвещения. Литбел и БССР появятся позже.
И даже деятельность БНР, начало и конец которой совпали со временем пребывания Шагала на территории современной Беларуси, не распространилась на город на Двине. Шагал никогда не называл себя белорусом.
Но это как со Скориной: в его времена никакой Беларуси не просматривалась, но мы продолжаем называть его белорусским первопечатником. И в момент рождения Шагала, и в момент его возвращения в Витебск было на этой территории что-то, что создало основания для вызревания Беларуси именно в этих территориальных границах. Поэтому Витебск был «белорусским» и тогда, когда входил в состав РСФСР.
Сравнение со Скориной не самое удачное: в его Библии мы видим множество именно белорусских слов: «найласкаўшы гаспадар», «праца», «пільнасць» и т. д. Эти слова не оставляют сомнений в том, корректно ли зачислять Скорину в белорусский национальный пантеон. В случае с Шагалом никаких свидетельств наличия белорусизмов в его речи не сохранилось. Хотя язык его статей в витебских газетах 1918—1920 гг. чисто русским назвать тоже сложно: в нем просматривается немало белорусских оборотов и регионализмов. Причем не столько в лексике, сколько в построении предложений.
Однако же Шагал был художником, а язык художника — образы. Отвечая на вопрос, был ли он именно белорусским художником, обращаться нужно к его полотнам. И как тут не вспомнить ситуацию, когда я впервые оказался в зале с картинами Шагала в Kunsthaus Zürich. Я на тот момент уже довольно много поездил по зарубежью, успел довольно-таки соскучиться по родине. И вот я оказываюсь среди картин своего земляка, и на самом удаленном от входа в зал полотне вдруг узнаю что-то очень белорусское. Настолько белорусское, что можно рядом красно-зеленый флажок втыкать — создастся исчерпывающий образ нашей «грустной родины» (как писал о ней сам художник).
Приблизившись, я понимаю, что тот «почтовой открыткой» из Беларуси предстает не что иное, как изумрудный цвет (!) забора. Я стоял перед Шагаловым полотном «Au dessus de Witebsk» («Над Витебском, 1922 г.), его можно увидеть вот здесь. И это, возможно, сложнее ощутить, когда рассматриваешь картину дома с экрана, но когда смотришь на нее живьем и за рубежом, на отдалении от наших неповторимых зеленых заборов — понимаешь, что ничего не изменилось.
Советские лакокрасочные фабрики унаследовали рецепты «безысходно-желтого» и вот этого «печального изумрудного» от производителей царских времен. Потом этот зеленый цвет ввели в обиход производители независимой Беларуси. В результате в любом подъезде любого современного райцентра, на половине всех наличников сельских домов мы имеем удовольствие видеть тот самый оттенок, очевидцем которого в свое время был Шагал. Картина «Au dessus de Witebsk» — о том, какой неисправимый ансамбль та зеленая краска образует с грязноватым снежком серой белорусского зимы.
23 февраля, на юбилей Малевича, «Белсат» спросил меня, можно ли называть Казимира Севериновича «белорусским художником». Ведь, казалось бы, много схожего с Шагалом: также работал в Витебске, также растил учеников в Народном художественном училище, многие узловые моменты собственной теории супрематизма выкристализовал именно здесь.
Но Малевич даже близко не был белорусом.
И дело не в том, что родился он в Киеве, жил в Москве и Петрограде, а в Витебск в 1919-м прибыл с целью улучшения бытовых условий (так как в центре стало совсем холодно и голодно).
Супрематизм Малевича — учение космическое. Оно делает всех его фолловеров «детьми галактики», людьми вне этничности и национальности. Легко проследить, как изменилась изобразительная манера Эль Лисицкого после того, как он перестал быть симпатизантом Шагала и стал подданным Малевича. Мир картин Малевича состоит из прямоугольников, треугольников, кругов и их жизни на белой плоскости. В его «второй крестьянский период» мы видим на полотнах хлеборобов и доярок, но они выглядят как марсиане, наряженные для участия в венецианском карнавале.
Мир картин Шагала — это мир глубинных образов Беларуси. Если Шагаловы картины — сон, то это сны именно белоруса.
Да, его живопись не репрезентативна, она не отражает реальности, но выстраивает нечто поверх нее. Всё, что мы видим на картинах: заснеженные улицы, хибары, зажиточные бревенчатые дома с каменным цоколем, козочки, кособокие прохожие, коровы, бородатые мужики в картузах, петухи — и т.д., и т.п. — перенеслось на те картины из белорусской реальности. Сильно впечатляет то, сколь незначительно на Шагалову образность повлияли Америка, Франция и другие страны, в которых он прожил намного дольше, чем в Витебске. Бывает, впрыгнет в ночной пейзаж призрачная и ненастоящая Эйфелева башня. Бывает, проглянет на горизонте силуэт высотных домов, каких в Витебске отродясь не бывало. И это все, что он взял от мира за пределами Беларуси. Беларуси, в которой жил как художник-Шагал, в то время как телесный человек-Шагал проводил жизнь в Париже или Нью-Йорке.
И самое интересное — что та, его, Беларусь, переживающая проклятие остановившегося времени уже не первое десятилетие, до сих пор вокруг нас. Тридцать лет, как ушел из жизни Марк, а мы продолжаем жить в его картинах.
