Саша Филипенко — белорусский писатель, который живет в России. Его первая книга «Бывший сын» стала одним из главных произведений белорусской литературы XXI века. Она обо всём, что мы пережили с момента трагедии на Немиге 1999 года до взрыва в метро 2011-го, а кульминация этой книги — Площадь-2010. Романов, в котором бы настолько пульсировала наша эпоха, согласитесь, немного.
На интервью писатель пришел с сыном, которого этим летом он знакомит с Минском. Сын родился в Петербурге. «Мне хочется, чтобы Минск ему полюбился. Мы гуляем целыми днями, катаемся на велосипеде. Кажется, для него Минск — один большой Диснейленд». Мальчик берет себе зефирину, отец наливает кофе. Впереди долгий день.
Район Академии наук в Минске для Саши Филипенко родной: в доме на проспекте рядом с «Академкнигой» прошло его детство. В кафе Kavka он начинает каждый свой день в Минске. Дома утром, говорит он, кофе не пьет: садится со стаканчиком на высоком крыльце кафе и смотрит на машины, наблюдает за людьми.
— Я прожил здесь 21 год, истоптал все улицы. Для меня весь Минск — продолжение моего дома. Когда я выхожу из своей квартиры, у меня нет ощущения, что я вышел из своей квартиры. В Питере, например, у меня есть четкое понимание, что я вышел из квартиры, как только за мной закрылась дверь. А здесь иначе. С каждым районом у меня связаны истории. Место силы? Наверное, мой двор.
Зачем сейчас писать книги
— Писатель живет от проблемы к проблеме, от книги к книге. Чем вы сейчас живете?
— Я закончил книгу, которую писал два года. Сейчас идет финальное редактирование, и я уже знаю новую проблему, следующую книгу, которую буду писать. Без передышки мне нужно провести подготовительный этап, прочитать тысячи страниц документов, чтобы уже сейчас начать понимать сюжет. Как только книга идет верстаться, я отправляюсь в архивы ФСБ в Москве. Я нащупал своего героя.
У меня получается симметричная работа: я пишу одну книгу о современности, одну — о прошлом. Был «Красный крест», только что написанная книга — о современности (хотя в ней, как и в «Красном кресте», присутствует много документов), следующая — снова о прошлом.
— Вот и расскажите о книге «Тень открытых дверей», которая выйдет осенью.
— Скорее всего, мы изменим название, книга будет называться «Возвращение в острог». Я написал про сложную, не очень красивую историю, основанную на реальных событиях. Ко мне она пришла из трех разных источников. История о том, как люди однажды попытаются сделать доброе дело — и чем это может обернуться. О себестоимости добра, о том, что добро — вещь забытая в наше время и очень сложная. Что мы все сейчас очень любим делать однократное добро, а им надо заниматься на постоянной основе.
Это история о детях из детского дома, которых отправляют на море, потому что хотят сделать доброе дело и показать им море, а спустя год среди этих детей прокатывается волна самоубийств.
— И это реальная история?
— Трудно понять. Во всяком случае, теперь, когда книга написана, события стали художественной историей. Но есть место в России, на Дальнем Востоке, где действительно произошло подобное. Тот всплеск самоубийств виден на сайте Росстата, но никто не относит их все к одной и той же истории. Я два года пытался разобраться, разговаривал с очевидцами, людьми, которые занимались отправкой детей на море.
В итоге, с одной стороны, этот роман прикидывается детективом: следователь приезжает в маленький городок и пытается узнать, почему дети сводят счеты с жизнью. Но работая над книгой, я ушел в историю о карательной медицине. Очень много общался с детьми, теми, кто рос в детских домах. Это дети, которые уже живут в семьях и не боятся. Они готовы рассказывать, как их отправляют на принудительное лечение…
— За хулиганство?
— За что угодно. Вы можете нахамить воспитателю. Вы можете выпить вина, притом что во многих детских домах дети пьют вместе с воспитателями. Но во вторник ты выпивал с воспитателем, а в среду — смена того, кто против, чтобы ты пил.
И он отправляет тебя на принудительное лечение, где ты получаешь аминазин, который уже повсюду в Европе запрещен, а в России его еще применяют. После него ребенок два месяца лежит как овощ.
Я разговаривал с парнем, который из 16 лет своей жизни год пролежал под аминазином. Или с другим, ему 14 лет, — я спросил, о чем он мечтает, а он абсолютно искренне ответил: «Я мечтаю вырасти и убить всех врачей». Мечта парня, который сейчас живет в Москве в замечательной семье…
Снова получилась непростая книга. Я иногда хочу написать веселую историю, а у меня всё не получается.
— Это дом, где жили герои «Бывшего сына». Иногда у меня появляются идеи написать продолжение про парня, который возвращается в Минск через 20 лет после всей этой истории…
После «Красного креста» я целый год ничего не писал, мне казалось, что я как спринтер, который выдохся на марафоне. Я стал переживать, что не смогу больше писать. Потом я узнал об этой истории, она меня поразила, и мне стало очень интересно разобраться.
«Как вести себя во время катастрофы? Кажется, я нашел ответ»
— Несколько лет тому назад в интервью вы сказали, что живете с ощущением надвигающейся катастрофы. За прошедший год оно никуда не делось?
— Изменилось мое личное отношение к катастрофе. Произошли события в моей жизни, которые изменили меня и мое отношение ко всему. Я по-прежнему думаю, что на нас надвигается катастрофа, я твердо уверен, что что-то произойдет. Но я, по-видимому, теперь иначе буду относиться к этой катастрофе, потому что не сказать, что она меня будет сильно беспокоить на фоне моих собственных катастроф.
И это также то, о чем я пишу в книжке. Как человек должен себя вести до, во время и после катастрофы. Как человек должен вести себя в ситуации, когда не в состоянии сам себе помочь. Мне кажется, я нашел ответ — он в кульминации книги.
Мне верится, что писатели сегодня принимают на себя вызов. У литературы сейчас большая социальная нагрузка. В то время как новость в фейсбуке живет один день, писатель представляется сумасшедшим, который годами занимается одной темой. Но есть вещи, которые важно проговаривать не раз, и если вы пишете книгу, есть вероятность, что о проблеме станут говорить дольше, чем один день в фейсбуке.
Журналисты канала «Дождь», которые работали в программе «Бремя новостей» (мы вели ее вместе с Павлом Лобковым), ежедневно привозили новости о пытках. За полгода эфира у нас, по-моему, только две субботы не было сюжета о пытках в России. И мне важно было это сказать. Вот мы сейчас сидим в кафе, рядом ездят машины, а кто-то — в следственном изоляторе, и из него выбивают показания известными способами.
В этой связи, очень важно просто прекратить применять аминазин. И многое, происходящее сейчас в детских домах в России, важно остановить. Прочитать книжку — и остановить.
Плюс, у истории, которую мне хочется рассказать, — у нее открытый финал, и все, кто прочитал, спрашивают: как в конце поступит следователь. Я говорю, что не знаю. Это каждый сам для себя должен решить.
Когда я переехал в Россию, меня многое удивляло. Но главное потрясение было в сфере языка. Здесь, в Минске, когда я учился в Европейском гуманитарном университете, меня приучили начинать каждое высказывание с превосходного слова «вероятно», потому что мы всегда должны сомневаться, потому что мы ничего не знаем наверняка. А в России поразило, что большинство — не все, но многие — начинают всякую фразу с оборота «на самом деле…»
— Расскажите про «Дождь». Как сейчас живет единственный в России независимый телеканал?
— Мне повезло — я работал на «Дожде» с Павлом Лобковым (бывшим ведущим НТВ, в частности программ «Герой дня» и «Растительная жизнь». — НН), это большая школа и удача. Вы можете окончить журфак и ничему не научиться, а можете два месяца поработать с Лобковым — и научиться многому. На «Дожде» теперь очень тяжело, совсем нет денег, люди работают в полевых условиях. Хорошие, большие журналисты зачастую устают. Работает много молодых, готовых попробовать себя. Это влияет на качество журналистики. Но все равно это неравнодушные люди.
Часто это, с одной стороны, журналистика, а с другой — способ решить проблему здесь и сейчас, этакая алармистская журналистика.
С одной стороны, его смотрят люди, которые и так понимают, что происходит в России, а с другой — Администрация президента. Они не смотрят новости на государственных каналах, как и здесь Лукашенко не читает «СБ», мы же понимаем. Поэтому сюжет на «Дожде» — это способ решать проблемы. Например, если происходят пытки в колониях, можно снять об этом сюжет, который нигде не выйдет, выйдет только на «Дожде» — и после этого туда поедут разбираться. И ясно, что не накажут верхушку, но накажут людей, которые это творили. То есть часто это возможность в ручном режиме остановить жуткие вещи.
Поэтому «Дождь» — это не только журналистика, но и активизм.
Когда я пришел на канал, «Дождь» летел. Мы понимали, что станем новым НТВ, с каждым месяцем количество зрителей росло на 100—200 процентов, по Москве ездили троллейбусы с моим лицом, небоскребы были завешены рекламой. Мы понимали, что становимся большими, что у нас будут деньги на классные проекты. А теперь мы не можем сделать ничего без спонсоров. А спонсоры сейчас не дают денег на «Дождь». Как только приходит крупная компания, им звонят из администрации президента: «Вы уверены, что хотели дать денег на «Дождь»?» — «Ой, нет, мы, кажется, ошиблись».
Здесь ничего не изменилось, но все радуются, что в России еще хуже
— Я включаю «Дождь», когда кажется, что в России уже не осталось никого нормального. Но включаешь и видишь — нет, есть.
— Мне очень тяжело слышать то, что вы говорите. Я супер-против всяких обобщений. Ясно, что в Беларуси Россия теперь стала восприниматься как внешний враг. У меня даже изменились отношения с друзьями: я приезжаю — все сидят грустные. А однажды после Крыма я приехал, и они мне говорят: «Ну как у вас там? Там же все сошли с ума?»
Это весьма интересно, потому что в Беларуси ничего не изменилось. Но все смотрят: ага, в России всё гораздо хуже, там все с ума посходили. Во-первых, в России не все сошли с ума.
— Да, но чтобы это понять, нужно включать «Дождь», иначе складывается именно такое впечатление!
— А какое может сложиться впечатление, если смотреть белорусские новости?..
Всем, кто говорит, что здесь мягкая белорусизация, а в России всё плохо, можно напомнить, что здесь никто не выходит, а в России выходят 50 тысяч человек. И когда говорят «Вот, русские…» — я не понимаю, о каких русских речь. Ведь среди моих многочисленных друзей нет людей, которые поддерживают аннексию Крыма. И даже мои российские аполитичные друзья — замечательные люди, которые мыслят себя частью Европы. Россия очень разная, и это важно понимать.
Я не участвовал в акциях протеста в Москве, так как я гражданин Беларуси, хотя мне и близко происходящее. Но я для себя не решил, могу ли я выходить. При этом я стоял в одиночном пикете перед СК в поддержку Ивана Голунова. Голунов работал в программе «Бремя новостей», в которой я работаю, и, во-вторых, это была солидарность, потому что я очень хорошо понимаю, как подбрасывают наркотики в России.
Да, в России сейчас происходят катастрофические вещи, и они будут происходить, потому что режим себя загнал. Всё будет катиться как снежный ком. Непонятно, как это разруливать. Даже если сейчас назначат «хромую утку», как в России называют Дмитрия Медведева [образца] 2012 года, по которому все ностальгируют, не будет [улучшения]. Потому что у России нет на это ресурсов, Россия ведет две войны.
А нам важно заниматься своими проблемами. Например, мы последняя страна в Европе, где не отменена смертная казнь. Этим нам всем и следовало бы заняться, а не смотреть, как на российском телевидении выступают явно проплаченные люди без остатков совести.
У нас есть свои проблемы. Вот парламентские выборы скоро…
— В Москве протестуют из-за выборов в городскую думу, которая ни на что не влияет. А в Беларуси уже 9 лет никто не выходит.
— За что людям выходить, за право выбирать парламент? Видите, значит, они могут жить без этого права. За право выбирать президента? Значит, им не нужно это право. Есть какой-то уже 25 лет — и есть. Что-то должно вас обидеть, чтобы вы вышли, и вы должны захотеть что-то изменить. Видимо, люди здесь не хотят ничего менять. Ну и по сравнению с 2010-м люди стали лучше жить материально.
А у москвичей накипело. Все устали от лжи хамской, от всех этих киселёвых и соловьевых. От того, что власти уверены, что всё прокатит. Всё, что бы мы ни сделали, — вы всё сожрете, и всё прокатит.
И надо понимать, что Москва всегда довольно активна, она постоянно протестует, просто по-разному. В Москве есть ощущение, что ты можешь на что-то повлиять и что-то решить. Мол, всё рядом, Кремль рядом, все министры и чиновники едят в тех же ресторанах, ты можешь дотянуться рукой. Кроме того, выросло поколение людей, которые не смотрят телик, а смотрят ютуб, а в ютубе им Дудь и другие говорят, что надо выходить — и они выходят.
— А вы чувствуете это поколение? Понимаете, как для него нужно писать?
— Я вообще не представляю своего читателя, меня читают разные люди. Вопрос — зачем сейчас писать? Число людей, готовых потратить время на книгу, стремительно сокращается. Я выступал в Выборге на границе с Финляндией, там прекрасная библиотека, отреставрированная за деньги Евросоюза, а весь город — руины. Можно «Левиафана» снимать сразу, без декораций. Заведующая библиотекой, подготовленная к тому, что приедут либералы и надо дать им отпор, закинула мне про «Красный крест»: «Вы этой книжкой хотели заработать популярность на крови наших дедов». Если бы я и хотел заработать популярность, то литература в 2018 году — самый последний способ, которым можно это сделать. Как человек, который был ведущим и сценаристом на телевидении, я имел иные способы. Это все про сизифов труд…
— Вообще, сейчас очень дорого заниматься правдой, об этом я тоже пишу в новой книжке. Мы живем во времена, когда она никому не нужна, поскольку у вас есть супермаркет правды, где вы можете выбрать какую вам угодно. Вы можете подписаться в фейсбуке на людей, которые разделяют ваши мысли, или подписаться на другой лагерь и читать совсем другие новости.
Просто заниматься и журналистикой, и литературой становится очень дорого. Когда я писал «Красный крест», мне помогали архивисты, нам нужно было летать в Швейцарию в архив «Красного креста», потому что в Москве не допускают в архивы к нужным документам. Я не знаю, где взять деньги на книгу. Объявлять краудфандинг? Писать: парни, девчата, давайте вы скинетесь, чтобы я слетал в Швейцарию? Мне это кажется странным. И без того у людей нет денег. Здесь, в «Академкниге», моя книжка стоит 20 рублей, и я понимаю, что это очень большие деньги.
Передо мной, как и перед многими, встает вопрос: какой смысл заниматься правдой, которая все равно, кроме тебя, никому не нужна. Сизифов труд. Но ты не можешь ею не заниматься.
Денег от книги хватает на кофе и вино
— Вы живете с доходов от литературы?
— Вопрос, сколько вам нужно, чтобы жить. Зарабатываете вы себе на дом во Франции? На это зарабатывают Улицкая, Акунин… Зарабатываете вы на то, чтобы жить? Пить кофе, пить вино вечерами — на это я зарабатываю только литературой. Чтобы путешествовать, купить машину — для этого нужно работать еще и журналистом.
— Вы недавно рассказывали в инстаграме о шикарных библиотеках во французских деревнях на 1000 жителей. Настолько высока там читательская культура?
— Высокой читательской культуры во Франции нет, но созданы условия. Читают, как у нас, тоже мало, но государство понимает, что культурой заниматься важно и нужно.
Немцы читают хорошо и совсем иначе относятся к писателям. В Швеции очень высокая читательская культура, но там особенность: шведы слушают аудиокниги — в машине, во время пробежек, занятий спортом.
— Две мои самые любимые книги, которые перечитываю — «Осень патриарха» Габриэля Гарсиа Маркеса и «Благоволительницы» («Bienveillantes») Джонатана Литтелла. Большие романы, которые я читаю с любого места.
В России при 140 миллионах населении книжный рынок составляет 4 миллиона. Что печально в сравнении со 140 миллионами, но неплохо в целом.
В Беларуси книжный рынок отсутствует полностью.
— Можно ли его как-то развить?
— А нужно? Не знаю. В настоящее время у белорусского государства нет запроса на более-менее образованную аудиторию. Но такой спрос будет расти, по крайней мере в Минске, поскольку, если государство понимает, что подсолнухи денег не дают, а IT дают, то будет спрос на техническую интеллигенцию. Как началась оттепель в советское время? Был запрос на инженеров, и поэтому в каждом доме стояла мировая литература. В России такого запроса нет совсем: государству нужны люди, которые поддерживали бы курс. А в Беларуси ситуацию балансирует рынок: нет откуда зарабатывать деньги. Поэтому будут взращивать техническую интеллигенцию, такую, которая будет хотеть в этом крае жить.
— Я бы хотела еще один мировоззренческий вопрос задать. В Ваших романах тьма, зло в итоге всегда побеждает. Так же и в жизни? И если да, то как с этим жить?
— Каждый сам себе отвечает на этот вопрос. Условная «тьма» побеждает у меня, потому что так случается в жизни. Я не думаю, что задача писателя — отвечать на вопросы. Мне кажется, гораздо важнее их ставить.
На интервью писатель пришел с сыном, которого этим летом он знакомит с Минском.
