— Каково это быть правозащитником в сегодняшней Беларуси?
— Первое, что приходит в голову, — опасно. Когда я решала уезжать или не уезжать, думала, что принимаю решение один раз и навсегда. Но я сильно ошиблась, так как в итоге делала выбор каждый день. И решение делать что-либо или не делать, тоже принимаю ежедневно.
— А до прошлого года ты чувствовала давление в этой сфере?
— У нас же временами начиналась так называемая демократизация, и тогда можно было позволить себе больше вольностей. Помню, как 10 декабря Алесь Беляцкий с коллегами раздавал возле Макдональдса Всеобщую декларацию прав человека — сейчас такое и представить невозможно. Сегодня работа правозащитников направлена на документацию, помощь жертвам и наблюдение в судах, ни на что иное ресурсов не остается, к тому же многие уехали, либо находятся под прессингом, либо сидят за решеткой. Если пять лет назад можно было заниматься образованием, адвокационными кампаниями, поднимать различные проблемы, то теперь у нас одна самая очевидная и болезненная проблема — жертвы репрессий.
— Работа с жертвами — сам по себе довольно травматический опыт. Как ты себя в этом чувствуешь?
— Мне кажется, пока находишься внутри ситуации и всё настолько стремительно развивается, сложно адекватно оценить, в каком ты состоянии. Вспомнить неделю, когда умер Витольд Ашурок, совершил самоубийство Дмитрий Стаховский и посадили самолет с Романом Протасевичем — каждый день что-то случается, просто невозможно остановиться и подумать. После выхода из СИЗО я раз в неделю хожу к психологу, но все равно думаю, что нам всем пока тяжело оценить, какую травму мы получили. А с августа у нас коллективная травма: в большинстве семей кто-то попал под дубинки, либо подвергся преследованию, либо вынужденно уехал. Я бы отдельно выделила группу детей, оставшихся без родителей, потому что те или за решеткой, или уехали — таких тысячи. У меня самой сын — фактически беженец. Жизнь Даника полностью поменялась, он лишился всего, что у него было, — своей комнаты, братьев, сестры, бабушки, друзей, собаки, своих игрушек. Он просто уехал с чемоданчиком.
— На «Звено» оказывают прямое давление. Что происходит?
— Нам вынесено письменное предупреждение о нарушении законодательства и устава организации, но я не считаю перечисленные аргументы обоснованными. На мой взгляд, мы, наоборот, делали полезное для общества дело. Министерство передавало заинтересованным результаты нашего мониторинга работы системы здравоохранения в условиях пандемии (так нам писали в ответах на обращения). И мы с удивлением узнали, что вроде как мониторинг является нарушением, хотя, согласно уставу, мы имеем право на сбор и анализ информации. Удастся ли нам отстоять «Звено», посмотрим, но расстаться с ним было бы почти как потерять ребенка — организации уже восемь лет.
«Уже почти год мы занимаемся только тем, что выживаем и зализываем раны»
— Ты ожидала, что тебя отпустят из СИЗО?
— Нет. Я вышла с этими баулами, стояла и смотрела по сторонам — ждала, что подъедет бусик и меня отвезут в СИЗО КГБ.
— И что ты стала делать сразу после освобождения?
— Пять минут постояла, посмотрела по сторонам. Я была в полной растерянности и не знала, что мне делать. Не представляю, как люди выходят через шесть месяцев — для меня и через десять дней был стресс. Я бы, наверное, попросила у кого-нибудь телефон, чтобы позвонить, но шел дождь и людей не было — совершенно пустой город. Я направилась к проспекту Независимости и решила пойти к подруге, но пока шла, поняла, что не помню номер ее квартиры и вообще ее может не оказаться дома. Тогда я пошла на «Еврорадио»: там же журналисты всегда должны быть. Я захожу туда — и у людей просто шок, мол, что это вообще такое, дай тебя пощупать.
— Как сформулировать, почему власть ополчилась на твою семью?
— За мою деятельность. Вина моего мужа лишь в том, что он мой муж, — он не был ни на одном марше, не участвовал в работе моей организации. Он вообще левый человек в этой истории. Власть заинтересована в том, чтобы не было активностей. Всё это было закономерно, просто до меня дошла очередь. И, думаю, мы сильно поторопили ее выставкой «Машина дышит, а я — нет».
— Выставка отработала два дня. Тебе не жалко усилий?
— Нет. Моя коллега после всего написала мне, что ни о чем не жалеет и снова сделала бы все так, как мы сделали. Я стала об этом думать, и поняла, что тоже не жалею. Наверное, что-то я бы сделала по-другому, придумала бы менее уязвимые формы. Но то, как развивались события… Реакцию власти можно считать частью выставки: она наглядно показала отношение к медикам и правозащитникам.
— Как думаешь, тот брутальный случай с выставкой повлиял на активность в культурной сфере?
— Конечно, повлиял. Знаю, что фестиваль BelarusDocs после всего этого отменили. Но есть и неочевидная часть: много людей запуганных, а если ты боишься, трудно говорить о креативе. Мне жаль, что уже почти год мы занимаемся только тем, что выживаем и зализываем раны, хотя все это время десятки инициатив могли бы улучшать город, экологию, культуру, предлагать людям полезные дела, привлекать сюда деньги. Мне кажется, нужно все равно, даже не понимая правил игры, искать методы, формы и внутренние ресурсы, чтобы что-то делать. Я представляю, как в тюрьме приходят к Саше Василевичу и говорят: «Все выехали, нет никаких выставок, ничего не происходит, люди между собой не общаются, в соцсетях ничего не пишут». Думаю, это худшее, что может случиться с теми, кто за свои ценности попал за решетку.
— Мне понравились слова Анны Северинец о том, что политзаключенные сейчас за всех нас делают самую сложную работу.
— Политзаключенные, конечно, находятся в худших условиях и им тяжело, но и нам всем тяжело. Людям за решеткой остается одно — сохранять свое достоинство, то есть никого не сдавать, помогать окружающим, быть комфортными для других. Но то же самое и на свободе, только помимо этого мы еще можем что-то делать — и для политзаключенных, и для общества. В каком-то смысле — боюсь, меня за эту мысль заклюют — за решеткой даже проще. Я это почувствовала: ты как бы сделал всё что мог и больше не должен каждый день принимать сложные решения и взвешивать, чем рискуешь и чем всё может закончиться. Когда меня посадили, у меня возникла мысль: «Вы там боритесь, делайте что можете, а я уже всё».
«Сейчас фактически у мужа с сыном своя жизнь, а у меня своя»
— В какой момент ты узнала, что твоего мужа и сына принуждают уехать?
— В понедельник домой пришли с обыском, забрали моего мужа, избили, допросили и сказали, что у него есть 48 часов, чтобы уехать. Во вторник ко мне в СИЗО пришла адвокат и всё это рассказала. Про избиение она открыто не говорила, но я поняла. В среду пришли из КГБ, уточнили, знаю ли я свою семейную ситуацию, и стали вести со мной разговоры — они хотели сделать мне какое-то предложение, но я сказала, что не буду его слушать.
— Что ты почувствовала, узнав, что твою семью «депортируют»?
— Я переживала, что их не выпустят, волновалась за их безопасность: и мне, и мужу говорили, что Вову могут закрыть на административный арест, а Даника отдать в детдом. Я не ожидала также, что мужа будут избивать. Мне уже было на всё плевать, главное, чтобы они были в безопасности.
— Государству удалось вмешаться в твои отношения с мужем и сыном?
— Конечно. Мы живем не вместе. Если сын просит приготовить лазанью, ты вкладываешь в нее силы и энергию, потом мы ужинаем, разговариваем и наслаждаемся минутами вместе — кажется, это мелочь, а на самом деле это отношения. Сейчас фактически у мужа с сыном своя жизнь, а у меня своя. Конечно, мы созваниваемся, смотрим с Даником мультики через зум, чтобы обмениваться репликами, но это не семья, не обмен эмоциями, не время вместе — это суррогат отношений. Сейчас я подозреваемая, через полгода меня могут обвинить и судить, может, я отсижу в тюрьме, но наказание я отбываю с 5 апреля: с этого дня я не видела сына.
— Ты говоришь об условиях, в которых вы втроем оказались, но поменялось ли ваше отношение друг к другу?
— Нет. Мой муж всегда был моей поддержкой, и в этом смысле ничего не поменялось. Он говорит, что мы должны просто пройти через это и выдержать. Даже если мне придется отсидеть пять лет, я уверена в этом человеке. С Даником, конечно, сложнее, так как может оказаться, что он будет расти без меня, а как это повлияет на его личность — не известно.
— По чем ты больше всего скучаешь, если говорить о семье?
— По всему, по обычным вещам. По разговорам с Даником — он любит болтать, не умолкая. По прогулкам за грибами с мужем. Рядом с нашим домом лес, а Вова — заядлый грибник, у него вырабатываются эндорфины и повышается настроение, когда он собирает грибы. Самое смешное — меня это всегда раздражало, и то, что он не может отбросить червивые и тянет из леса всё — он должен эффектно принести большое 10-литровое ведро грибов, из которого в итоге остается половина.
— Несмотря на опасность, ты сделала выбор остаться. Муж на тебя за это не обижается?
— 9 марта одного человека из Международного комитета по расследованию пыток арестовали, и стало понятно, что это начало. Я спросила у мужа напрямую, не обижается ли он на то, что я не хочу уезжать, хотя в ближайшее время к нам могут тоже прийти. Он сказал: «Как я могу на тебя за такое обижаться, я тебя хорошо понимаю». Но, конечно, я не ожидала, что их вот так выкинут из страны. Я была готова лишь к тому, что меня посадят и муж с сыном будут жить в нашем доме и ждать меня.
«Некоторые родственники винят меня в произошедшем»
— Каково это, когда с твоим любимым человеком совершают насилие?
— Чувствуешь беспомощность, несправедливость и злость. Допускаю, у кого-то может появиться страх, кого-то это может сломать, у человека могут опуститься руки: мол, больше ничего не хочу, потому что из-за меня пострадали близкие. Кстати, некоторые родственники винят меня в произошедшем.
— А у тебя есть ощущение вины?
— Нет. Какое ощущение вины? Это то же самое, что людям, побывавшим на Окрестина, чувствовать вину за то, что они не в том месте остановились купить шаурму. Моего любимого человека без протоколов, без адвоката допрашивали, избивали, требовали, чтобы он оговаривал себя и меня. А я такая: «Ой, это из-за меня»?
— Муж говорил тебе, что именно происходило?
— Вова ничего в деталях не рассказывал. Понятно, почему не хотел. Только на один из моих вопросов сказал, что у него синие руки и ноги. Я уточнила, попало ли ему по почкам, он сказал, что попало, но не сильно.
— Младший сын каким-то образом застал часть этих событий?
— Он видел оба обыска — а во время второго перевернули дома всё, что было можно, — и видел, как меня выводили. Последнее, что он мне сказал: «Мама, а ты надолго?» Всё уже в принципе было понятно, и я сказала, что да, я надолго.
— А сейчас что он тебе говорит?
— Сейчас, когда он что-то рассказывает, добавляет, что меня сильно не хватало. Например, делился впечатлениями, как первый раз ехал в купе, и говорит: «Мама, только тебя с нами не хватало». Конечно, Даник скучает, тем более он сильно ко мне привязан. Мы с ним схожи по темпераменту, он очень энергичный, Вова не может долго выдерживать его напора. Мы с Даником ходим в походы, сплавляемся на байдарках, все время куда-то лезем, на это лето тоже были планы.
— Ты бы хотела, чтобы твои дети жили в Беларуси?
— Безусловно. Если бы у нас были нормальные условия, мы бы такого в Беларуси наделали, что для иностранцев она была бы самым популярным направлением. Мне кажется, если бы белорусам сейчас дали такую свободу, которая была в 90-х, через пять лет мы бы не узнали страну. Я переживаю за то, что когда у Даника в Украине начнет складываться своя жизнь, он, может, и не захочет сюда возвращаться. В свое время Вова переехал сюда, потому что я не хотела уезжать из Беларуси. Но если всё затянется и он построит там свою жизнь, я не смогу снова его оттуда вырвать — на сей раз мне придется переезжать. Прошло уже два месяца, но я понимаю, что это даже не середина, мы еще в начале. Я уверена, что не останусь без обвинения и хорошо еще, если только по одной статье. А обвинение означает ограничение свободы. Но у меня пока еще есть силы, поэтому делаю, что делаю, хотя и не зарекаюсь, потому что не знаю, что будет завтра.
Читайте также:
«Мы просто хотели поблагодарить врачей». Санстанция и МЧС преждевременно прикрыли выставку о героизме медиков
Организаторы выставки о медиках задержаны. Они на Окрестина
Татьяну Гацура-Яворскую подозревают в «финансировании беспорядков»
Мужа политзаключенной правозащитницы Татьяны Гацуры-Яворской депортируют из Беларуси на 10 лет
Европейская киноакадемия и организаторы десятков кинофестивалей со всего мира требуют освобождения Татьяны Гацура-Яворской
Татьяну Гацуру-Яворскую отпустили из СИЗО
