Есть некоторый шик в том, что эту тему впервые поднимает писатель, а не лингвист. Может быть, это происходит потому, что русская лингвистика, к области которой структурно относится данная проблема, никогда не обратит свое пристальное внимание на маленький зверинец абсорбированных белорусских понятий, которые хранятся праздного удовольствия ради на ее заднем дворе. Вопрос относится к области структурной семантики, но, уверен, он будет интересен всякому белорусу, имеющему опыт общения на обоих государственных языках.
Основная причина, из которой вырос этот текст, состоит в том, что репрессировать могут не только люди людей, но и слова — слова. Это происходит вне человека, вне его оскорбительных интенций, на уровне структур речи.
Самым выразительным примером такой репрессированной лексики является понятие «змагар». На данный момент в русском языке белорусов оно звучит чуть ли не чаще, чем в белорусском, поскольку некогда благородный порыв этого слова плавно подменен иным звучанием. Первичная семантика деформирована под давлением новых значений. «Змагар» в белорусском означал героя, который невзирая на обстоятельства, готов бороться за родину и ценности, в которые верит, готов за них погибнуть. «Змагар» в русском языке сегодня означает ужаленного в голову человека, который топчет пыль на малолюдных митингах за металлическим ограждением, в окружении милиции, на удаленных от центра площадках, куда обыкновенные русскоязычные не доезжают даже пива попить. Я не знаю, как мы позволили этому слову попасть в настолько унизительный плен. Украинцы, насколько я их понимаю, за такую апроприацию просто бы настучали по голове тому, кто произнес бы слово «змагар» с пренебрежением. Но факт остается фактом: в белорусском языке сегодня слово «змагар» употребляют преимущественно экскурсоводы районных музеев, рассказывая о подвигах партизан. Когда я думаю об истинных героях, о Калиновском например, мне хочется избегать применительно к нему слова «змагар», дабы не приравнивать к тем, кто свою жизнь на свободу народа менять не способен.
Но вот что: лексические искажения происходят и с менее выразительными словами. Например, нейтральное слово «гонар». Оно взято в русский язык для передачи чего-то ему не свойственного. «Гонар» в русском означает «заносчивый». В белорусском языке «ганарлівы» человек совершает достойные поступки, он «мае гонар», иначе — имеет честь, он не будет браться за грязное дело, он не будет обманывать или воровать. «Ну у него и гонор!» — слышим мы в русском языке для характеристики дурака, которому предлагают дело, от которого тот отказывается будто бы из-за своего снобизма.
Нечто подобное произошло со словом «красуня» и близкими к нему «цаца» и «ляля». В русском языке белорусов они не обозначают красивую девушку. Обычно, когда одна красавица из Пружан называет другую красавицу из Рогачева — «красуня» (причем происходит это в «Планете Пицце» в кругу подруг, в который «красуня» как раз таки не приглашена) — так вот, в таких обстоятельствах, «красуня» — воплощение тот затаенной обиды на презрение, с которым «красуня» начала относиться к пружанским сокурсницам после того, как замутила с турком и тот повел в Food Republic. Слово «Цаца», введенное в русский язык, — не про гендер и не про лабутены, но означает специфическую форму квазиутонченной феминности, негативное отношение к которой внутри белорусского языка как-то и не выработалось.
«Пан» в русском языке означает не только хозяина, владельца имения и просто мужчину (обращение «пан Виктор» в белорусском языке не имеет ни малейшей нотки сарказма), но и тех польских помещиков, которые «хозяйничали» на белорусском земле, пока их не прогнали Екатерина и красноармейцы, нужное подчеркнуть.
Или вот слово «пясняр». Некогда оно означало певца родной земли, поэта или прозаика, который говорит о родных просторах. Потом оно стало более узким и применялось только к лучшим: Купала — «пясняр», Колас — «пясняр», Мулявин — «пясняр». Сегодня когда мы слышим фразы, вроде «хорошо, что этот «песняр» штаны надел и волков прибрал, а то за его филей было как-то боязно», это означает в первую очередь презрение. «Песняр» в русском языке сегодня — маркер человека, который имеет отношение к официальной культуре, но занимается совершенно не своим делом. Михалка «песняром» не назовут даже те, кто очень плохо к нему относится.
Со словом «свядомы» произошло примерно то, что и со «змагаром»: в белорусском языке понятие указывало на человека с четкой белорусской идентификацией; человека, который никогда не будет хвалить Муравьева-вешателя, который осознает всю прелесть истории Беларуси и ее культуры и знает, кто с кем бился под Оршей и кто победил. В русский язык слово взято как абсолютный аналог киселевского «бандеровец» — кто-то взбесившийся, плохой, злонамеренный. «Свядомы» в русском языке — монстр, «озабоченный» «независимостью», который не любит Валерия Меладзе, не осознает солнечной красоты дуэта Баскова и Повалий и заставляет всех разговаривать на «мове», даже преподавателей физики в школе.
«Незалежнасць» и прилагательное «незалежный», вплетенные в русскую речь, превращаются из признака свободы и культурной идентичности в нечто мечтательно-глупое, взятое из анекдота. «Ну какая у нас, белорусов, может быть «незалежнасць»?»
Отдельный разговор — о семантическом комплексе, связанном со словом «бульба». Оно настолько присущее русскому языку белорусов, что иногда полностью замещает «картошку», как и «свекла», из-за которого уже совсем не видно «свёклы». О «бульбе» в русском есть даже белорусские поговорки: так, даже самый русскоязычный белорус может огорошить фразой «хавайся ў бульбу», о которой даже и не задумается как о нерусской. «Бульба», здесь — картофельные междурядья, таким образом — место, под тенистыми кронами, где можно обрести покой, где можно предаться размышлениям, пока враги жгут соседский дом. С другой стороны, «бульбаш» — одно из наиболее оскорбительных самоназваний. Как украинцы поступят с водкой «Бульбаш», мне даже не хочется думать.
На лицо очевидные репрессии в отношении замечательного белорусского слова «бацька», но я не буду об этом злословить — сами все поняли.
Весьма любопытная апроприация произошла с самим понятием «мова» — если в белорусском сказать «мова», это будет родное слово. Если то же сказать в русском — к этому добавится целый комплекс сопутствующего пренебрежительного отношения. На «мове» говорят «свядомые» и Зенон Позняк. «Мова» — метка вражды и насилия.
В заключение хотелось бы обратить внимание на одно принципиальное обстоятельство: аналогичный текст можно написать и про русскую лексику, взятую в плен белорусским языком, с сопутствующей перепрошивкой семантики. Посмотрим, например, на употребление слова «Белоруссия». Оно является четким негативным маркером внутри белорусского языка, где оно употребляется, для того чтобы охарактеризовать кого-то, кто его произнес, а не просто, чтобы назвать страну.
Надеюсь, компаративная лингвистика когда-нибудь придет к исследованию всех этих хитросплетений. Очевидно, произойти это должно в ту пору, когда хирургическое препарирование внутренностей слова «бацька» станет возможным на филологических факультетах белорусских государственных вузов без угрозы увольнения тех, кто препарирует. Надеюсь, в ту неблизкую светлую пору кто-нибудь да вспомнит об этих заметках и скромного их автора.
