«В колонии рождаются слухи, что между сотрудниками и осужденными что-то происходит»
Когда меня задержали, сразу дала себе установку, что это — приключение, невероятная возможность для невиновного человека увидеть, как это все устроено. До сих пор сама не могу поверить, что я через это прошла. Трудно было уместить в голове все, что я там видела.
Основная масса женщин в колонии — те, кто сидят за убийство мужа в случае пьянки, драки, того, что он ее избивал. А им всем ставят умышленное убийство, и для меня это был просто переворот всего. Видела женщину, которой в милиции, когда она жаловалась на мужа, действительно сказали: «звоните, когда убьют». В 19 лет я была к такому не готова.
Одна вещь — я, я вышла из-за несправедливости, из-за этих нечестных выборов и насилия. А это все было столько лет с обычными людьми, и им не пишут письма, о них не делают посты. Их никто не знает, а их здесь столько сидит!
Конечно, были еще девушки по [статье] 328. На Володарке на меня посыпались истории, как они положили одну закладку и сели, якобы за организацию [оборота наркотиков]. Я против наркотиков, но за них дают такие большие сроки, и в колонии такой большой отряд для несовершеннолетних. В основном там девушки по 328, которым дают по десять лет, и это ужасно.
Слышала рассказы про мужские колонии, поэтому мне есть с чем сравнить нашу. Считаю женскую колонию для первоходок самой строгой. Там все очень подобранное под сотрудников, очень жесткие правила внутреннего расписания, от которых нельзя отходить ни на шаг. В любой мужской колонии режим немного проще, так как сами осужденные немного сдерживают сотрудников, а нашу колонию я бы назвала колонией строгого режима.
Это проявляется во всем: во время подъема и отбоя, форме одежды, банных днях — все это нельзя нарушать.
Меня поразило, насколько там обесценивается женственность, это в тебе просто убивают. Женщины там разгружают фуры с картошкой, ты смываешь с асфальта лужи и птичьи какашки. Можно помыть голову только дважды в неделю, и нет разницы, как быстро у тебя жирнеют волосы. Если помоешь голову тайком и это увидит кто-то из осужденных, тебя сразу сдадут и ты поедешь в ШИЗО.
Еще есть чистка лука и картошки, после которой ты воняешь, и дополнительный душ дают не во всех отрядах. Не имеешь возможности ничего надеть, кроме двух вариантов формы: костюм болотного цвета, который по правилам нельзя даже ушить под себя, хотя девушки это и делают, чтобы не выглядеть мехами с картошкой, и розовые платья. Из-за рабочих условий платки, которые можно носить только определенным образом, делают нас одинаковой массой.
Но самое для меня непонятное — разговоры осужденных с мужчинами-сотрудниками тет-а-тет в каптерке. Когда в мужской колонии парень идет к врачу, прием проходит с открытыми дверями и на нем присутствует мужчина-сотрудник. Это логично, нельзя оставлять в колонии мужчину и женщину наедине.
Но в нашей колонии сотрудники просили освободить каптерку с коробками или жилую секцию и закрывались там с осужденной. После такого в колонии рождаются слухи, что между сотрудниками и осужденными что-то происходит, но со мной все было в порядке.
Из-за всего этого ты перестаешь себя чувствовать не только женщиной, но и человеком в общем. Для меня было удивительно, когда я пришла на длительное свидание, просто одеть свою одежду, сходить в душ, выйти с чашкой чая на улицу. Сижу и думаю: ого, я человек!
Все, что делают в колонии, с точки зрения психологии я назвала Голодными играми. И сейчас есть ощущение, что они это распространили на всю Беларусь.
Какой увидела страну после освобождения
Когда я вышла, не читала новости, чтобы себя обезопасить.
Потому что первое, что мне сказали на свободе — ничего не лайкай и не читай, за это сажают. Подумала, это паранойя, но в первую неделю мне то же самое говорили просто все.
Начала слышать о знакомых, которые тоже за решеткой. Стала замечать количество милиции на улице: раньше они ходили по двое, а сейчас — по трое, и их стало видно повсюду. Носила белый пуховик и красный снуд, и даже из-за этого в определенный момент стала волноваться.
Но действительно я узнала о том, какой стала Беларусь, когда попала на Окрестина. Увидела, что камеры переполнены политическими в два-три раза, и хотя кажется, что на улице ничего не происходит, люди сидят. В моей [уголовно-исполнительной] инспекции были огромные очереди политических с домашней химией, которые приходили отмечаться.
Не будет преувеличением сказать, что Беларусь — это тюрьма. Просто некоторые люди из тех, что там живут, до сих пор пытаются делать вид, что все нормально, но это не так, там просто ужасная атмосфера. Чувствовала, будто в Беларуси время остановилось. Ходила по улицам, где происходили протесты, видела их пустыми и напичканными красно-зелеными флагами.
Первые пять месяцев после колонии я просто старалась тихонько жить и снять запрет на выезд [из страны], что звучит как парадокс — невозможно писать жалобы и спокойно жить. Написала жалобу на инспекцию в РУВД, потом — жалобу в ГУВД на РУВД. Все это отклонили, и я подала в суд на ГУВД.
Когда проходило судебное разбирательство, РУВД сняло мне запрет на выезд. В день, когда это случилось, я вышла из судебного зала, зашла в магазин за игрушкой и меня задержали на 15 суток, потом добавили еще 15. Воспринимаю это как наказание за мои жалобы.
Почему сняли запрет? Потому что он был ничем не подкреплен, по этому запрету юридически я как будто оставалась в колонии. Гражданские суды — это же не уголовные, и я ставлю на то, что судья действительно не понимал, почему у меня запрет.
«Попросил меня спеть гимн, сказал, что если не назову хоть одно слово, не выйду»
Я не была в таких условиях, думала, что такое осталась в 2020 году, но увидела это в 2023-м.
Если ты в двухместной камере, а вас там 15 или 18 человек, там вши и вечные допросы, все напуганные, сутки продлевают. Людей психологически выкручивают до конца, не видела ни одного человека, кто сказал бы «я выйду и продолжу репостить».
Девушки, с которыми я там сидела, сначала говорили: прошло три года, почему они копошатся в этих фотках и репостах? Но следующие [президентские] выборы уже ближе, чем прошлые, и, возможно, таким образом зачищают людей — раздают много химий и запугивают их сутками.
Для меня все это просто было очень страшно.
Говорила с женщиной, которую задержали на работе. Она рассказала: «Мы пришли в офис, и тут видим, как на нас бегут 15-20 человек с автоматами». Говорит, была полностью уверена, что случился теракт и бегут их спасать, и тут их начали скручивать, забирать телефоны и забирать на Окрестина.
Обычно там ко всем приходят оперативники, задают одинаковые вопросы, и все знают, что это будет. В предпоследний день видела девушек, которым продлевали сутки, и волновалась, что и мне их продлят, но убедила себя в том, что выйду.
Когда меня внепланово позвали куда-то на 14 день, было очень страшно, а меня еще и повели не в тот кабинет, куда ходили все, а на этаж администрации. Меня завели в большой кабинет: так понимаю, там проходят собрания, потому что там стоят парты и стулья, книжные стенды, все в символике.
В кабинете сидел мужчина в синем костюмчике. Он не представился, я пыталась узнать, кто он, но он спросил, зачем мне это. Дала ему прозвище Цербер, так как он постоянно крутил брелок на ключах, где было написано «Цербер». Судя по его речи и тому, что он обо мне знал, думаю, что это кагэбэшник.
Мне сложно вспоминать тот разговор, так как любые разговоры с такими людьми немного размываются в памяти. Есть фильм «Бесславные ублюдки», и он беседовал со мной как персонаж оттуда, гестаповец: очень пафосно, говорил обо мне в третьем лице. Сейчас я понимаю, что это все — приемы, но когда ты в этом находишься, все не так просто.
Прихожу к нему из камеры после 14 суток, а он начинает говорить, что я — предательница Родины, что я не исправилась и такие, как я, испортили Беларусь.
Не знала, как реагировать. Он попросил меня спеть гимн, и меня выключило. Он сказал, что если я не назову сейчас хоть одно слово, одну строку правильно, я не выйду. Поняла, что это не шутка, и начала просто проговаривать гимн, запуталась. Он сказал: гимн ты не знаешь, назови день герба, флага и гимна. Не слышала о таком празднике, и тогда он сказал, что я не выйду, мне нужно еще посидеть и подумать.
Когда я пришла в камеру, начала плакать и сказала девушкам, что не выйду. В ту ночь мне приснилось, что я стою перед ним и пою ему гимн, который написан за его спиной, но с ошибками. Понимаю, что эти ошибки — его трюк, а мне нужно петь нормальный гимн. На следующий день меня привезли на суд, была ужасно перепугана.
Следующие 15 суток ждала его. Каждый день пела гимн, в камере была гражданка Украины, так она тоже его выучила. Я спрашивала у девушек все государственные праздники, учила день КГБ, день милиции, так как понимала, что мне просто надо хоть как-то выйти. Меньше общалась с девушками. Во время первых 15 суток много рассказывала о себе и колонии, а потом подумала, что если эти разговоры сливались, то силовики поняли, какая у меня сейчас позиция. Поэтому следующие 15 суток старалась молчать, никому не говорила, что я с «дела студентов».
За день до освобождения он снова пришел, сказал, что мы неправильно начали, говорил уже больше по-человечески. Я тогда была со вшами, очень худая, сидела очень перепуганная. Он спросил, как я питаюсь и как здесь кормят, сказал, что я должна быть благодарна государству, что нас здесь так кормят. Я со всем соглашалась, сказала, что кормят очень вкусно. Он спросил, кто сейчас премьер-министр Беларуси, а я этим вообще не интересовалась и попросила его самого мне рассказать, он рассказал.
Потом началась торговля вокруг запрета на выезд, я не знала, есть ли она у меня и могут ли мне ее снова поставить. Он сказал, что я не могу уехать, и попросил передать привет моему парню Егору (Егор Каневский, другой осужденный по делу студентов, на то время уже находился за пределами Беларуси. — НН). В итоге он сказал: «Анастасии дают еще один шанс. Смотри, не подведи, ведь этот шанс — последний, следующий раз ты сядешь уже надолго». Также он предупредил, что если я что-то сделаю или начну клеветать на свое государство, меня найдут повсюду, потому что «свои есть везде». Я понял это как угрозу, и мысль, что меня могут повсюду найти, потом меня чуть не довела.
Когда я вышла, сразу уехала. Очень боялась, что меня задержат на границе. Первую ночь совсем не смогла уснуть, на вторую ночь сумела уснуть только сидя.
Настя Булыбенко и Егор Конецкий
Пока я не обратилась к психологу и психиатру, мне повсюду чудились какие-то лица— из колонии, СИЗО, просто старые знакомые. Когда приехала в Вильнюс, у меня была невероятная эйфория, не сравнить с освобождением из колонии, но меня все равно преследовала мысль, что меня задержат и повезут в Беларусь.
«Пришли кошмары — будто Цербер большим ножом разрезает мне лицо»
В какой-то момент мне начало казаться, что я до сих пор за решеткой. Иногда были маленькие триггеры, и я думала: блин, наверное я просто сошла с ума в камере и это все мне кажется, его не существует. С этим я живу до сих пор, просто сейчас это бывает очень редко и я понимаю, что мне это кажется, а раньше, без работы со специалистом, было очень страшно, что я так и осталась на Окрестина с этим Цербером.
Тогда пришли кошмары. Самый яркий — будто Цербер большим ножом разрезает мне лицо. А потом у меня случилась попытка суицида, и мне поставили ПТСР.
Когда это случилось, Егор вызвал скорую, но в Литве сначала приезжает полиция, в квартиру тоже сначала заходит она. Я наглоталась таблеток и уже была не совсем в себе, но когда я увидела полицию, мне стало совсем плохо. Решила, что меня сейчас депортируют в Беларусь, начала их упрашивать этого не делать, они ничего не понимали. Спрашивали, кто мы, Егор показывал паспорта и говорил, что мы политзаключенные, я плакала и просила меня не отдавать.
Меня спустили в скорую, объясняли — кому ты нужна, никто тебя в Беларусь не повезет, но меня было не переубедить. Мы ехали очень долго, так как больница находится на окраине города. Я увидела в окошке деревья и решила — все, мы в лесу, нас везут на границу, начала говорить об этом Егору. Настолько верила, что нас везут в Беларусь, что даже Егор мне поверил: открыл карту и пошел к водителю спрашивать, куда мы едем.
В реанимации меня по технике безопасности привязали за одну руку к кровати, и когда меня начали привязывать, меня просто выключило. Очень пугалась всех врачей, у меня начались галлюцинации, так как была отравлена таблетками. Умоляла всех отпустить меня домой и не отвозить в Беларусь, и только утром пришла психиатр, которая уговорила меня остаться в больнице.
Цербер не покидает меня. Он словно стал для меня образом их всех, наших пыток. Кажется, что, может, он и немного побеждает тем, что остается со мной. Думаю, мне нужно время, потому что я вообще еще не отпустила все, что случилось.
Когда я вышла с одиночным пикетом 9 августа, мне могло стать и лучше, и хуже, но сработало в плюс. До пикета очень волновалась, думала, меня могут запаковать на площади и увезти. Но когда я вышла, мне стало так спокойно, что не хотела уходить. Когда про этот пикет написали в новостях, мне стало еще спокойнее: теперь у меня есть лицо и они меня не тронут.
Мне стало лучше и после нашего перформанса-свадьбы, и после интервью «Салідарнасці». Сейчас готовится моя выставка, и я снова чувствую себя комфортнее.
А еще сейчас такое время, когда у меня много флешбеков, потихоньку все всплывает в памяти: как меня пометили краской, как я год назад убирала листья в колонии, что со мной было до 2020-го. Знаю, что это к лучшему — значит, я поправляюсь.
Как за решеткой нашла любовь
Мы с Егором познакомились во время рассмотрения нашего дела. Когда были за решеткой, не акцентировала внимание на нашей коммуникации, так как она была очень слабая. Просто что-то приятное и не более того, речи о любви не было.
Во время судов мы проводили очень много времени вместе, близко садились, смеялись. А вечером в день освобождения он мне позвонил, и я очень удивилась, ведь с чего вдруг? Через несколько дней мы встретились, потом сходили в кино, а потом он уехал. С его стороны что-то серьезное началось перед отъездом, а я еще в кино начала думать — так-так-так, что это?
Потом начала грустить потому, что он уезжает, хотя и не говорила ему об этом, чтобы не тормозить его. Первого января я его провела и пошла с друзьями на каток, а потом пришла домой и начала плакать, поняла, что это что-то серьезное.
Конечно, когда два бывших политзаключенных вместе, у них бывают не только положительные моменты. У Егора нет больших психологических вопросов после случившегося, но мне кажется, что никто бы меня так не понял, как он — возможно, потому что он прошел через то же самое. Мне сложно представить себя в таких отношениях рядом с кем-то другим, получаю от него безусловную поддержку и понимание.
Мы смеемся над мемами о бытовухе, когда пары ссорятся, потому что кто-то чашку не помыл. У нас такого никогда не было, хотя мы съехались сразу после моего переезда и живем вместе уже четыре месяца. Наверное, мы просто немного по-другому смотрим на жизнь, поэтому наши проблемы находятся скорее на глубинном уровне, чем на поверхностном.
«Из-за моих суток я не из тех, кто скучает по Беларуси»
Из колонии я вышла десять месяцев назад, скоро год. Думаю, буду праздновать — возможно, это будет что-то творческое. Мне нравится так выражать свои эмоции: в пикетах, картинах, через выставку. Раньше я не занималась перформансами и не планировала этого, такой формат вышел спонтанно и мне очень понравился.
Сейчас я учусь работать с эпоксидной смолой, занимаюсь танцами, работаю с психологом, пишу картины. Начала проходить маленький курс по SMM и хочу пойти учиться графдизайну. Хотела бы пойти работать в какую-то инициативу сммщиком или графдизайнером, так как не хочу отходить от белорусской тематики.
Готовлю художественную выставку. Там будут картины из колонии и периода освобождения, инсталляция, картина [Владимира] Цеслера, которую он мне подарил на день рождения, когда я сидела. И во время открытия будет проходить перформанс.
Открытие будет 17 октября, оно приурочено к годовщине дня, когда меня «пометили», если можно так сказать.
Мне не верится, что c колонии прошел уже почти год. В последнее время много ловлю себя на мысли, что я делала год назад. Возможно, у меня это связано еще и с тем, что после освобождения я еще раз попала на сутки и у меня нет ощущения, что я освободилась год назад, веду для себя отсчет с этих последних суток.
Это очень насыщенный год, после переезда в Вильнюс дни летят просто безумно. Наверное, это показатель того, что когда человеку хорошо, он не замечает время, а мне сейчас однозначно хорошо. Конечно, не без трудностей, на фоне ПТСР определенные вещи мешают жизни, но 90% времени у меня все хорошо, все нравится и у меня очень много эмоций. Но негативные эмоции тоже яркие: когда я читаю новости или в мире происходит что-то плохое, мне тяжеловато.
После того, что я пережила, я не из тех, кто скучает по Беларуси. Много моих знакомых радуются белорусским конфетам, когда их передают, слушают белорусскую музыку и плачут, но у меня такого нет. Не имею претензий к стране, так как все это сделали люди, так называемые представители власти.
Допустим, все закончится, мы убираем его [Александра Лукашенко] и тех, кто под ним. Но сколько еще времени потребуется, чтобы все это вычистить и переделать? Годы, теперь я понимаю, что это очень сложный процесс. Я не вернусь в Беларусь, если завтра он умрет, так как останется столько кагэбэшников, ментов, омоновцев с промытыми мозгами, они сами по себе уже нездоровые люди.
Не говорю, что никогда не вернусь, просто не жду этого момента. Здесь я могу рассказывать миру о происходящем, считаю это немаловажным. Знаю, что не смогу поехать в Беларусь самой первой, мне страшно. Буду помогать стране, как смогу, но пока на расстоянии.
Конечно, я хочу, чтобы Беларусь стала свободной, очень хочу, чтобы освободились парни и девушки. Если бы завтра выпустили всех политзаключенных, у меня бы спало бремя с плеч — хочется, чтобы люди оказались хоть в какой-то безопасности. А для себя мне хочется найти свое место в этом новом мире, большом, как оказалось.
Выставка Анастасии Булыбенко «Пазнака» пройдет с 17 по 27 октября в «Цэнтры беларускай супольнасці і культуры ў Вільні» (Vilniaus g., 20). Открытие — 17 октября в 16 часов.
Если вам важно то, что делает «Наша Ніва», то помочь нам можно через Патреон по ссылке ниже.
«Наша Нiва» — источник качественной информации и бастион беларущины
ПОДДЕРЖАТЬ «НН»Бывшая политзаключенная рассказала, что помогло ей восстановиться
